Анархисты - Александр Иличевский

– Космонавт мой вчера на рыбалке был, температуру воды мерил – двадцать девять градусов. Говорит, рыба вся сварилась, река – уха. Пойду сейчас проверю.

«Как бы не потонула с таким балластом», – подумала Катя, поглядев на опустевшую баклажку.

Короткое тело учительницы было почти без шеи, на него было жалко смотреть. Катя подтянула колени, когда мимо, пританцовывая, пробежали девочки, и вздохнула: «Отчего же Господь так медленно убивает человека?»

– У Соломина мастерская дожидается вашего космонавта, – сказала Катя. – Брус во дворе лежит, до зимы использовать надо. Скоро Павел освободится?

– А я почем знаю? – настороженно хмыкнула Ирина Владимировна. – Как говорится, «Теперь мила мне балалайка да пьяный топот трепака перед порогом кабака». Пьет, бездельник, пятый день. Хорошо хоть на рыбалку еще ходит. Сегодня тоже в гараж к дружку пошел, говорит, сцепление менять. Знаю я эти сцепления, пол-литра выжимной цилиндр… Пошли искупнемся!

Катя помедлила, но потом улыбнулась чему-то, встала и стала снимать с себя одежду – капри и майку, под которыми ничего не было; и когда она это сделала, постепенно – сначала вокруг, затем все шире и дальше – весь пляж, казалось, замер, и только дети еще визжали и брызгались. С тихой улыбкой на губах, от бедра раскачивая стан, откинувшись назад, отчего сережки-кольца чуть замедлили качание, она шагнула в воду, и дети расступились, испугавшись, мальчишки-подростки застыли или нырнули от стыда, а Катя все шла и шла, пока не свалилась в бочаг и, раздвигая течение брассом, поплыла на фарватер. Ирина Владимировна закрыла рот и, быстро-быстро мелькая пятками, кинулась в воду. За ней бросился эрдельтерьер, вытянул поверх воды голову и поплыл до самого буя, хотя раньше не осмеливался отдаляться от берега больше чем на несколько саженей.

Катя уже развернулась и, поравнявшись с учительницей, сказала:

– Соломин затеял использовать для строительства мастерской остатки векового сруба, что оставался на участке. Он желает оставить стропила, дверные косяки и ступеньки крыльца. Говорит, важно сохранить заклад от старого дома, для преемственности. Пусть Павел объяснит, может ли дерево столько служить.

– Отчего ж, смотря какая древесина, – отфыркиваясь, отвечала Ирина Владимировна. – В голодные времена, когда еще карточки были, Пашка зарабатывал мореным дубом. Ездил на лодке вдоль и поперек реки и возил за собой якорек – искал топляки, потом ставил маяки и возвращался на дизеле с лебедкой. Такой мореный дуб шел по триста баксов за кубометр, потому что сносу ему нет, железо – и то скорей сгниет.

– Вот пусть Павел и посмотрит, какой дуб, годится или нет.

– А ты девка, я гляжу, не промах. Скиданула все да пошла вперед грудями. От молодца́, наша школа! – засмеялась учительница. – Ты скажи, подруга, таможня у нас славно работает?

Обратно на пляж Катя застеснялась выходить и отплыла подальше в тальник, куда принесла ей одежду Ирина Владимировна; эрдельтерьер притащил босоножки.

– А твой – он банкир в Москве? – спрашивала по дороге в Чаусово Ирина Владимировна, любуясь Катей и не желая с ней расставаться, так как подспудно понимала, что Катя – музейное зрелище, что такую красоту она еще долго не увидит вблизи.

– Он был финансистом. Теперь художник. Картины рисует. Ищет здесь такие места, где Левитан рисовал. И сам оттуда пейзаж точно такой пишет.

– Чего надумал! – удивлялась учительница.

Вдруг в кустах что-то зашуршало, и Катя прижала к себе велосипед. Послышался детский шепот: «Ребзя, глянь! Вон! Вон! Голая идет!»

– А ну марш отсюда, – командным голосом громыхнула учительница, и эрдельтерьер кинулся в кусты. Мальчишки с визгом брызнули врассыпную.

– Ах, милая, детство теперь становится все короче; они перестают быть детьми раньше, чем перестраиваются физиологически, – вздыхала Ирина Владимировна, кивками отвечая на приветствия группы девочек-старшеклассниц.

– Жизнь вообще коротка, – сказал Катя. – И в этом ее главное преимущество.

– Спорить не буду. Иногда кажется, так давно не получала ни от чего удовольствия, что даже раза два-три чихнешь – и уже счастье, будто снова полюбила.

– А я хочу стать собакой. Как песика вашего зовут?

– Принц, – сказала Ирина Владимировна, и эрдельтерьер, услышав свое имя, посмотрел на хозяйку. – Он у меня лохматый, стричься давно надо, на варежки и носки я его отращивала.

Катя обернулась на реку и увидела, как лодка таможенника пронеслась по плесу и скрылась за излучиной. И ей вдруг захотелось бежать на берег, кричать и звать Калинина, чтобы он взял ее с собой куда-нибудь – далеко-далеко по реке, из Оки в Волгу, по Волге в Каспий, куда-нибудь в Персию, Индию, чтобы позабыть себя, позабыть всех, кого знала, провалиться в солнечное забытье. И что-то на самом краю сознания мерцало в ней, крохотное белое пятнышко – не то звездная дыра в полотне ночи, не то маяк, который она когда-то видела в Ялте в детстве, не то она сама – девочка в белом платье и с бантами, бегущая по набережной, – но это пятнышко тревожно сообщало ей, что побег невозможен, что она дрянное, ничтожное существо, недостойное ни забытья, ни жизни…

Ирина Владимировна позвала новую подругу в гости, на рюмку клюковки.

– Космонавт, поди, еще сцепление прокачивает, так что посидим в безопасности и покое, – сказала она. – А я тем временем черта подстригу.

– Клюковка, говорите? – очнулась от мыслей Катя. – Пойдемте, распробуем вашу клюковку.

Они вошли в дом, и Ирина Владимировна накормила Катю чем Бог послал, а послал он ветчины, вареников, малосольной семги и моченых ягод терновника; потом учительница показала ей прошлогодние фотографии и рассказала, как они с Павлом ездили в Турцию, и какие турки приставучие, шагу без мужа ступить не могла, и как ей понравился один кальянщик, а Павел приревновал и не давал ей житья две ночи… А вот поездка в Пушкинские горы, вот памятник зайцу, который перебежал Пушкину дорогу; а вот она с директором музея, который показывал ее всем знакомым ученым и академикам, рекомендуя как сказительницу «Евгения Онегина», и какой у нее был успех; а вот свадебные фотографии…

Но тут Катю охватил приступ ненависти к этой коренастой, хваткой, хотя, в общем-то, добродушной женщине; от гнева потемнело в глазах, и она едва сдержалась, чтобы не разбить пиалу с терном о лоб учительницы. Отдышавшись от приступа, несколько мгновений она не могла прийти в себя, глядя в упор на остановившуюся на полуслове Ирину Владимировну; потом хрипло проговорила:

– А где в Калуге аборт по секрету можно сделать?

– В Туле лучше, в Калуге по секрету нельзя, наша область; в Туле у меня сестра живет, муниципалка, она насоветует, – выпалила без запинки учительница.

В свободное от приема больных время Турчин читал, программировал – усовершенствовал структуру базы данных пациентов – или пополнял ее по результатам дневного приема, навещал больных в палатах, продолжал возиться в реанимационной.