Новый американский молитвенник - Люциус Шепард

Самым странным всего было даже не то, как далеко простиралась моя власть над ними, — я был словно клоун на детском празднике или дирижер, точно знающий, как выжать из оркестра ту или иную ноту, — а то, что я чувствовал себя так, словно занимался этим всю жизнь. Я мог размахивать палочкой, как мне заблагорассудится, мог рисовать в воздухе гигантских кроликов, притворяться, будто протыкаю воздушные шары, вообще делать все, что угодно, а они все равно отвечали бы подходящими случаю звуками. И тогда мне захотелось проверить, как далеко с накатанной дорожки я могу их увести.

— А знаете, кто еще вам совершенно не нужен? — спросил я их. — Вам не нужен Иисус.

Если бы существовал прибор для измерения мощности аплодисментов, его стрелка после этого заявления пошла бы резко вниз, но я знал, что с этим делать.

— О, без Него, конечно, не обойтись в делах посерьезнее, но разве обязательно беспокоить Иисуса, чтобы получить прибавку к жалованью, которую вы давно заслужили? И наладить отношения с домашними тоже вполне можно без Иисуса. И бизнес вполне можно начать без Его помощи, и от ревизора, который проел вам плешь, отвязаться. Для таких пустяков Иисус вам не нужен. С ними вы вполне можете справиться самостоятельно.

Под конец они раскачались до такой степени, что на всякое мое предложение помолиться о чем-нибудь и сопровождающий его вопрос «Что вам для этого не нужно?» они радостно выкрикивали: «Нам не нужен Иисус!» Это было весело. И я был надо всеми, я ненавидел и любил их в одно и то же время. «Это мой народ!» — так и хотелось воскликнуть мне, точно какому-нибудь спортсмену, установившему очередной рекорд. Но тут всеобщую литанию нарушило заунывное «Вардлин, Вардлин, Вардлин…», исходившее от группы мужчин и женщин в черном слева от сцены, и я взмахом руки призвал аудиторию к молчанию. Вардлиниты замолчали последними. Я пристально посмотрел на них, грустно покачал головой и, ни слова не говоря, спустился со сцены и пошел по центральном проходу, игнорируя тянущиеся ко мне руки и вопросительные взгляды. Распахнув двойные двери в конце зала, я снова повернулся к публике. Они смотрели на меня с недоумением, не понимая, чего я теперь от них хочу. Я предоставил им теряться в догадках до тех пор, пока они не проникнутся тем же чувством, которое якобы владело в тот момент мной, смятенным их идолопоклонством, типа: «Чада мои! Зачем падаете вы ниц передо мной, хотя слышите, как я говорю вам: „Встаньте!“». Некоторые из тех, кто сидел поближе к двери, — женщины в основном — нервно, как психически больные, заулыбались, точно хотели извиниться, но, по-моему, ни фига не поняли, за что они должны просить у меня прощения; до них дошло только, что чем-то они меня обидели.

— Вам и вместо Иисуса никто не нужен! — сказал я наконец тоном любящего, но строгого отца, который навострился копировать у телепроповедников за долгие часы просмотра христианских каналов в тюрьме. — Все зависит от вас самих! Не от меня!

С этими словами я шагнул в коридор, закрыл за собой двойную дверь и быстро зашагал к лифту, зная, что толпа скоро последует за мной.

Я и правда не знал, как буду реагировать на Роджера Эберта. Моя злость на него была мелочной, но монументальной, взлелеянной за десять лет, подпитанной зэковскими понятиями — за базар, мол, надо отвечать. Более того, я был возбужден, лекция меня завела, а собственная реакция на толпу встревожила. Но стоило мне ощутить его рукопожатие, увидеть его улыбку, услышать, как он смеется моим шуткам, весь круглый и холеный, в синем блейзере и сорочке с открытым воротом, как я уже перестал разбирать, кто передо мной — человек или эльф из мультфильма, и всякая враждебность к нему меня оставила. Он вручил мне свою карточку и сказал, что когда позвонят из Голливуда («Уже звонили!» — пропела Сью) и поинтересуются правами на экранизацию истории моей жизни, то, хотя у меня уже есть агент, он все-таки надеется, что сможет мне помочь. Позже я услышал, как он разглагольствует о фильме Дэвида Кроненберга[27]и сложности его мизансцен перед женщиной в декольтированном коктейльном платье, которая только что в рот ему не запрыгивала, и понял: мы с ним в одном бизнесе.

Вечеринка достигла апогея, вспыхнула напоследок снопом искр и скончалась. Пока Сью выпроваживала отставших гостей, я налил себе выпить и плюхнулся на стоявший посреди зала бежевый диван размером с быстроходный катер. Лениво оглядел лимонно-желтые стены, зеленый, как трава, ковер за стойкой бара, причудливый световой люк на потолке, все это пастельное великолепие и ненавязчивую современность, которые погружали меня в дорогостоящую тишину. События, что привели меня сюда, были еще свежи в моей памяти, и все же я ощущал некую экзистенциальную неуверенность, как будто причина перехода из одного состояния жизни в другое крылась не в последовательном сцеплении эпизодов, а в каком-то тайном знании, которым я не обладал. Сью вернулась и скрылась в своей спальне. Ход моих мыслей оказался прерван, но смутное недовольство осталось. Хотелось с кем-нибудь поговорить, но звонить Терезе было уже поздно, поэтому я уставился на дверь спальни Сью и зашептал молитву. Через пять минут она вышла, свежеумытая, в красных спортивных штанах и футболке с надписью «Новый американский молитвенник», надетой прямо на голое тело. Всем своим видом демонстрируя усталость, Сью плюхнулась на противоположный конец дивана и потянулась, сначала ногами, потом руками. Когда она, изогнув спину, завела руки вверх и назад, сквозь ткань футболки на краткий, но достойный внимания миг проступили ее соски.

— О господи! — произнесла она, расслабляясь, и встряхнула волосами.

— Выпить хочешь?

— Боюсь, если начну, то не остановлюсь.

Она посплетничала о гостях, напомнила расписание на завтра. Потом откинулась назад, положила голову на вытянутую руку, опустила подбородок к груди и поглядела на меня сквозь ресницы.

— Та сцена с девушкой — с Дианой. Она была у тебя в плане?

— Не-а.

— Все равно великолепно. Все твое сегодняшнее выступление было…

— Великолепным? — закончил я.

— Вообще-то я хотела сказать — страшноватым.

Я глотнул водки и, не отрывая носа от стакана, сказал с густым провинциальным акцентом:

— Я просто прикалывался.

— Ты заставил их увидеть то, чего там не было… А если и было, они этого никогда раньше не замечали. — И она посмотрела на меня так же проницательно, как на той фотографии, которую прислала мне несколько месяцев назад. — Но не пытайся стать симпатичным, Вардлин. Людям нравятся твои острые углы. Твоя честность.

— Так вот, значит, что им нравится? А не то дерьмо, которое я им втюхиваю?