Алчность - Эльфрида Елинек

Итак, что же я здесь делаю? Правильно, я изображаю одну сторону преступника (вы тем временем можете взять другую. Я за неё ещё пока не принималась), от которой, собственно, должен исходить реванш, обычно в образе тисканья, пощипывания сосков и целования куда-нибудь, всё это делаешь просто так, как можно чаще, пожалуйста, но больше всего у этого мужчины покусываний, боюсь, что это для него вообще самое важное, по этому признаку она могла бы его узнать. С вожделением всегда одно и то же, люди отпускают себя, но любая крошечная перемена сразу их смущает, и они снова хотят домой. Вожделение многое отвергает, хотя изменения специально помечены в книге жизни, ещё до того, как её откроешь: жертвы тем не менее считают, что их больше не любят, если что-то делают не так, как обычно. И кто им это внушил? Эта молодая женщина осела в машине, пол у которой совершенно чистый, даже не верится, и её джинсы тоже почти не растрепались, товар самой ходовой марки, какая бывает. Они попортят судебной медицине больше крови, чем она проанализирует. Так, вернёмся на несколько тактов назад: партия мужчины, почти потаённое нежное ощупывание, как будто он не знает, где это тело, которое там же, где и всегда, на пассажирском сиденье, наполовину уже на полу, с головой на его коленях, язык тела прост, каждый понимает его без слов, итак, головой уткнувшись в колени мужчины: эта юная женщина, уже любовница, шалашовка прибрежная, потерянная ещё до того, как смогла найти себя. Мужчина, как обычно, расставил ноги пошире и несколько обращён к ней, как Бог-творец, хотя тот бы никогда не дал изобразить себя в такой позе, ведь у него, в конце концов, есть право на свой образ, только никто об этом праве не печётся, даже его агент, священник, который больше настроен на маленьких мальчиков, а Иисус для него просто староват (но как бы нам узнать, в достаточной ли мере он мужчина, чтобы мучить нас, этот Господь Бог?), ох, грехи наши тяжкие. Теперь я сама сбилась с такта, первая фраза уже на пути к вам. Можете получить её и от меня. Итак, ещё раз на исходную позицию: мужчина — понятно? — женщина: повёрнута к нему, таз выдвинут вперёд, и колпачок, которым закрывают член, чтобы он не фонтанировал, ещё и самому себе в лицо, находится в широко раскрытом рту женщины; ну, скажем это, наконец, итак: поверхностное давление на… как бы это объяснить… итак, сонная артерия в определённом месте на шее разветвляется на две части, а между ними нервный узел, и что-то в нём есть такое, на что никогда нельзя давить, то есть на оба узла вместе, слева и справа, потому что вы сами или кто-нибудь из-за вас может умереть мгновенной смертью, — пожалуйста, не спугните музыканта, он сейчас как раз занят именно этим, он давит своими сильными пальцами, которым привычны полицейские дубинки, рулетки, лазерные пистолеты, даже нормальный пистолет привычен, сверху, как бы случайно, это могло бы быть и несчастным случаем, если не иметь понятия об анатомии шеи, потому что дело приходится иметь всегда с другими частями женской анатомии, которые мокрее и живее (где вода, там и жизнь!), но этот мужчина своё место знает, он вообще больше разбирается в теле, чем в чём-либо ещё, и посещал, в силу своей профессии, а некоторые даже добровольно, все обязательные курсы первой помощи, которые выходят далеко за рамки первой помощи, они уже, считай, вторая помощь, я имею в виду место на нежном стебле шеи и потом ещё место в еловом молодняке, которое он знает очень хорошо, в молодой кукурузе, которая растёт уже в почти гнилой почве вплотную к берегу, не там, где люди днём охотно говорят, пойдём-ка погуляем, нет, место глубже в тёмном лесу, который растрёпывает причёску и другие места, на теле, на этом гордом предмете, который бывает либо совершенно бесплатным, либо слишком дорог для нашего брата, когда мы приходим в отдел парфюмерии, чтобы хотя бы его замаскировать; м-да, итак, тело, которое свои лучшие товары охотно выкладывает на витрину, но это не значит, что их можно взять просто так. Короче: эти места, о которых мы говорили, находятся немного сбоку, они легко доступны, а у мужчины сильные пальцы, которые вообще могли бы не понадобиться. Вы и я — мы бы тоже это смогли, если бы знали где и знали как, чтобы прижать это нервное место между ветвями сагоtis, я уже почти узнала, как называется это место, но докторша, которая должна мне это сказать, пока занята чем-то другим. Вы узнаете это сразу, как только узнаю я. Сейчас вы, по крайней мере, знаете, где вам не надо хвататься, даже если вы не знаете, как это называется. Не повредит, чтобы на всякий случай какой-нибудь специалист показал вам, чтобы впредь вы их избегали. Итак, нет, не ещё раз: есть одно место, которое лучше никому не трогать. Это как дверь, которую нельзя отворять, и именно поэтому всем не терпится открыть её, ведь так? Людям позволительно всё видеть и за всё хвататься и даже ничего не схватывать, но там, пожалуйста, лучше действительно не надо. Что, мужчина предварительно ударил девушку головой о ручку дверцы? Нет, я не видела, чтобы мужчина предварительно ударил девушку головой о ручку дверцы. Но я всегда узнаю всё последней. Что-то занемогло на тропинке в лесу, посреди Австрии, без видимого повреждения, тихо, как бы случайно; деревья держатся прямее, чтобы возвыситься над человеком и показать свою твёрдость, которая даётся не каждому из нас.

И теперь она устранена, девушка, вместе с её именем и её делами. Прибрано, упаковано, и земля сметена и предана воде, куда девушка уже прибыла. Нужно только открыть кингстонные ящики и открутить поплавковый клапан, тогда она снова потечёт и смоет всё, что предназначено воде.

Розы, тюльпаны, гвоздики — все завяли; не все разом, потому что они растут в разное время. Гвоздики вообще не растут, их можно купить только в цветочном магазине. Цветы, как они ни красивы, не посягают на землевладение, им довольно пятнышка земли, они даже не знают, что другие, менее оседлые, могут посягать на чужую собственность. Они живут, а другие цветы живут с ними рядом, нам на радость. Тс-с, они нас слушают! Тише, может, и мы научимся у них новому способу существования: быть сломленными, а то и сломанными. Но и кичиться, и распускаться. Вся их весёлость не наигранная! Садик перед домом цветёт и тщательно пропалывается, как пинцетом для бровей, это делает госпожа Яниш, и она делает это на коленях, чтобы не упасть в яму, которую она не видит, но про которую знает: она где-то здесь, недалеко, специально для неё вырыта. Может, её эгоистичным мужем? Нет, пожалуй, не им. Она, кажется, несмотря на это, совершенно помешана на своём садике; может, поэтому она не так обходительна с чужими растениями, как со своими собственными, исконными, которые она с таким трудом приручает. Наскок на нескромность — вот что такое сорняки. Садик — это царство госпожи Яниш, тогда как её муж зарится на чужое богатство; он как раз склонился в кухне-столовой над планом строения, который принадлежит не ему, как, к сожалению, и отражённый на этом плане дом. В этом плане, как в любом другом, хоть бы и в плане Божьего творения, кухня выделена особо, как будто все люди хотят одного и того же, а именно: самого себя, и побольше. И как это жандарму удалось так быстро выйти на этот план? — он же, в конце концов, не из кадастрового управления, а приставлен, скорее, к катастрофам. Например, когда приходит гора, сперва частями, обломками, а потом может нагрянуть и целиком, обломившись по старому руднику, под которым полно древних шахт. Вся страна изнутри совершенно полая! И тогда все люди в зоне действия горы, которая тоже хочет переехать, но не имеет плана для этого, должны покинуть свои дома, которые они построили с таким трудом и помочью соседей, как здесь называют общую тяжёлую работу. Десятилетиями экономя на том и на этом! Гора устремляет на нас своё загадочное око, а на кого она положила глаз, на того она навалит ещё больше, чтобы подкрепить свой взгляд и поставить ударение. Кто это говорит там внизу? Да это же мы! Тогда я, гора, сейчас сделаю так, что вас здесь не будет. Долина, которая тоже пронизана ходами, не хочет отступать и грозит, что вначале будет прорыв, а потом наверняка образуются заторы, и просочившейся воды будет всё меньше. И тогда, говорит подошва долины, ухмыляясь всеми щелями, вот тогда-то я и двину по-настоящему. Поскольку на основании высокого уклона от этих закупорок нельзя ожидать достаточного закрепительного действия. Поэтому, говорит долина, и это становится всё громче, потому что ей приходится перекрывать собственный шум, завывание подземных ветров, поэтому, дескать, из факта, что первый прорыв воды и грязи, который тогда состоялся, застопорится, нельзя сделать вывод, что если кто-то попробует ни свет ни заря откачать воду и соорудить дощатые перегородки, то возникнет стабильное уплотнение, отнюдь. Нисколько. Вот видите. То же самое будет и с людьми, которые останутся там, внизу.