Жди меня… - Андрей Воронин

Пробежав два квартала, он немного притормозил. Ноги сами несли его в нужном направлении, и теперь до места, где поджидал его парикмахер Поль Жако, оставалось не более полутора сотен шагов. Собственно, парикмахер ждал не столько Емелю, сколько лошадей, и, вспомнив об этом, Гундосый совсем остановился, не зная, что ему теперь предпринять. Идти к французу с пустыми руками было нельзя, не идти - тоже нельзя.

Пока он раздумывал, стоя посреди улицы, со спины к нему бесшумно подкралась какая-то неясная тень, отделившаяся от стены соседнего дома. Чья-то неимоверно твердая, прямо как полено, рука обхватила Гундосого сзади за шею, так что локоть очутился у него под подбородком; другая рука сильно уперла ему в поясницу что-то твердое - судя по ощущению, пистолетный ствол.

- Где есть лошади? - вкрадчиво спросил знакомый голос, уже успевший изрядно опостылеть несчастному барышнику.

- Батюшка, - просипел окончательно убитый свалившимися на его голову несчастьями Гундосый Емеля, - кормилец, не губи! Что ж мне делать-то, коли нет лошадей! Видишь, на черное дело пошел, на разбой, и то ничего не вышло. Засыпался я, батюшка, как есть, засыпался! Ведь чуть не застрелила, чумовая, насилу ноги унес! Палит, ей-богу, как гвардеец, эвон, кафтан продырявила, оглашенная! Не девка, а чистая рысь!

- Рис? - удивился парикмахер. - Почему рис?

- Да не рис, а рысь! Кошка такая дикая, в лесу живет, здоровенная...

- А! - сказал француз. - Леопард! Ты воровать лошадь, а украсть леопард? Ты есть веселый мужик!

Вместе с этим сомнительным комплиментом твердое дуло пистолета сильнее вдавилось в многострадальный бок барышника. Маслов охнул, не зная, как ему быть: залиться слезами или попытаться вынуть из-за голенища нож.

- Батюшка, - снова заныл он, - не губи! Нет перед тобой моей вины! Это все она, чума в юбке...

- Говори, - разрешил француз. - Не кричать. Не плакать. Я тебя не жалеть. Говорить, как было дело.

- Княжна, - просипел Гундосый, - княжна Вязмитинова. Проснулась, видно, не ко времени, и давай из пистоля палить. Дворовые ее, которые обещали лошадей привесть, испугались и на попятную. Меня, батюшка, выдали, чуть батогами до смерти не забили... Насилу ушел!

- Кто еще есть в доме? - спросил француз.

- Никого, батюшка! Княжна да двое дворовых мужиков князя Зеленского, а больше никого.

- Куда едет княжна?

- В деревню, в N-скую губернию...

- Вот как?

Француз, казалось, о чем-то задумался. Он больше не задавал вопросов, и даже постоянное давление пистолетного ствола на ребра Гундосого, казалось, ослабло. Гундосый в полной мере ощутил драматизм этой минуты: из самых общих соображений было ясно, что теперь, когда надежда достать лошадей рухнула, француз наверняка захочет от него избавиться. Так и этак повертев эту мысль в голове, Гундосый Емеля, к своему великому сожалению, не нашел в ней ни единого изъяна. Двум смертям не бывать, решил он и наотмашь ударил француза затылком, с треском угодив ему прямо по носу. Одновременно он бешено заработал локтями и ногами и вдруг почувствовал, что свободен.

Гундосый рванулся вперед. Полы кафтана взметнулись у него за спиной, как крылья, и на какое-то краткое мгновение ему действительно показалось, что он летит, не касаясь ногами мостовой. Ветер свистел у него в ушах, с головы слетел картуз, и ему почудилось даже, что при такой скорости его не догонит ни одна пуля.

Он ошибался. Со стороны его стремительный полет выглядел просто неуклюжим ковыляющим бегом усталого, слишком тяжело одетого и скверно обутого человека. Француз-цирюльник медленно разогнулся, все еще прижимая ладонь левой руки к расквашенному носу, сделал несколько глубоких вдохов, преодолевая боль в солнечном сплетении, куда угодил локоть Гундосого, повел плечами и не спеша поднял пистолет на уровень глаз.

Гундосый бежал, смешно перебирая кривыми ногами в стоптанных сапогах. Темнота мешала французу целиться, и он терпеливо дождался, пока темный силуэт Гундосого не возник на фоне длинной беленой стены. Выстрел прокатился по Ордынке, многократно отразившись от стен и запертых ворот. Гундосый споткнулся на полушаге и без единого стона со всего маху ткнулся головой в мостовую, даже не выставив перед собой рук.

Парикмахер Поль Жако не стал подходить к барышнику Маслову, чтобы проверить, жив тот или уже умер: он и так знал, что не промахнулся, потому что промахивался очень редко. Вспомнив о своем последнем промахе, парикмахер досадливо поморщился, спрятал за пазуху пистолет и, воровато оглядевшись по сторонам, скрылся в переулке.

Неудобная поза и прохладный ночной сквозняк, которым ощутимо тянуло из разбитого окна, разбудили княжну только под утро, когда небо уже побледнело и на востоке занялась узкая полоска утренней зари.

Она открыла глаза, села прямо и, спустив ноги на пол, потянулась, с удивлением оглядываясь по сторонам. Спросонья княжна никак не могла сообразить, почему она в курительной, отчего разбито окно и зачем у нее на коленях вместе с книгой лежит заряженный пистолет. Потом непрочная плотина сна окончательно рухнула, и воспоминания хлынули в проснувшийся мозг, мгновенно заполнив его до краев.

- Ах! - воскликнула Мария Андреевна и, поспешно вскочив, выглянула в окно.

Масло выгорело до конца, фитиль погас, но фонарь по-прежнему стоял на месте у ворот конюшни - именно там, где она его оставила. Ворота, что вели на улицу, были заперты, и толстый деревянный брус, игравший роль запора, выглядел непотревоженным. Не удовлетворившись столь поверхностным осмотром, княжна привела в порядок свой туалет, поправила волосы перед зеркалом и вышла во двор.

Лошади стояли в стойлах, мирно похрустывая овсом. Мария Андреевна погладила обеих по теплым мордам и в ответ удостоилась благодарного фырканья. Впрочем, вполне возможно, что это была вовсе не благодарность, а, напротив, выражение недовольства ненужной помехой; княжне, однако же, хотелось думать, что это была именно благодарность или, в крайнем случае, вежливое приветствие.

- Если бы не я, - назидательно сказала она лошадям, - вас бы давно продали какому-то нехорошему человеку.

В большой кадушке на кухне осталось немного воды, и княжна ополоснула лицо. Это был не совсем тот утренний туалет, к которому она привыкла, однако за последние две недели взгляды Марии Андреевны на режим дня и приличествующие особе ее ранга бытовые удобства стали намного шире и либеральнее, чем раньше. Вытерев лицо грубым кухонным полотенцем, она нащупала в кармане дорожного платья ключ и пошла освобождать узников.

По дороге к кладовой она пыталась решить, что и в каком тоне следует сказать запертым там лакеям. Ночное происшествие, подернувшись полупрозрачной дымкой сна, сделалось как бы не вполне реальным, словно увиденным в театре или вычитанным из книги. В кладовой, тем не менее, сидели живые люди, и княжна, поколебавшись немного, решила все же не противиться своей натуре и вести себя со слугами так, словно ничего не произошло. Ей казалось, что они уже достаточно наказаны пережитым страхом и унижением; кроме того, как еще она могла их наказать? События последнего времени сильно поколебали ее веру в пользу словесных наставлений; что же до телесных наказаний, то здесь Мария Андреевна была целиком и полностью согласна со своим покойным дедом, который утверждал, что розги и хлыст приносят больше вреда, чем пользы, поселяя в душах людей страх и ненависть вместо уважения. Кроме того, кто бы стал пороть провинившихся дворовых? Можно было, конечно, заставить их по очереди высечь друг друга, но это уже отдавало таким изуверством, что княжна даже удивилась, как такая дикая мысль могла прийти ей в голову.