Отныне и вовек - Рэй Брэдбери

— Коль скоро оно перевернуло мне душу и выжгло глаза — да, готов! Прислушайся к его реву, который не умолкает даже сейчас за обшивкой корабля, там, снаружи.

Его протянутая рука коснулась какого-то дисплея. Корабль пронзили токи неукротимой энергии, прокатившиеся по всем отсекам.

Кивком указывая на изображение, капитан продолжил:

— Вот дыхание, о котором ты говорил. От него веет холодом. Это холод всех кладбищ мира, переброшенных в космос, и еще это саван длиною в световой год, накрывший мириады потерянных душ, которые вопиют об избавлении. Мне — нам — предстоит их спасти.

— Этот звук — тупая, безжизненная субстанция, сэр, просто комбинация, рожденная хаосом, притягиваемая и отталкиваемая то одним, то другим приливом. Пытаться остановить эту нескончаемую бледную пульсацию — все равно что пытаться остановить свое сердце.

— А что, если оба остановятся одновременно? — спросил капитан. — Не будет ли моя победа над этой пульсацией столь же сокрушительной, как ее победа надо мной? Маленький человек и необъятный судный день, летящий в пространстве: вес их одинаков, если на другой чаше весов — смерть.

— Но, разрушая ее, — убеждал Рэдли в тихом отчаянии, — вы, капитан, разрушаете и свою плоть, которая на время дана вам Богом.

— Для меня эта плоть — оскорбление! — вскричал капитан. — Раз мир един, значит, Бог проявляется в минералах, в лучах света, в движении, во тьме или в человеке разумном; но ежели комета, моя кровная сестра, была призвана испытать мое терпение, подобное терпению Иова[22], не совершила ли она богохульство, когда для начала меня изувечила? Если я — плоть от плоти Божьей, отчего был я поражен слепотой? Нет, нет! Эта сила неудержима и греховна. Ее страшный лик беспрепятственно парит над бездной. За слепящим сиянием я чую кровь, что смазывает шестерни и засовы ночных кошмаров. И неважно, где явится мне эта сила: то ли при виде бедняги, сгорающего в геенне огненной, то ли в схватке с акулой, перемазанной человечьей кровью, то ли при встрече со слепящей белой маской, брошенной среди звезд для устрашения людей и нанесения удара, который не убьет человека, но сломает ему хребет и душу, — я дам отпор. Так что избавь меня от ханжеских увещеваний, любезный. Эта сила попробовала меня на завтрак. Я закушу ею нынче за ужином.

— Раз так, — прошептал Рэдли, — да поможет нам Бог.

— Поможет, — отозвался капитан. — Если мы — живые Божьи твари, значит, мы укрепим Его длань, простертую, чтобы остановить чудовище длиною в световой год. Ты же не устранишься от этой величайшей схватки?

— Устранюсь, — пробормотал Рэдли, — тем более что надо компьютеры проверить, сэр.

Он уже собирался уйти, но был остановлен словами капитана:

— Тогда отчего тобою владеет ярость, подобная моей? Нет, твоя еще сильнее. Ибо я не доверяю «реальности» и ее слабоумной матери, Вселенной, а ты хочешь остаться праведником и выбираешь для себя хлипкие подпорки, кои сулят счастливый финал. Но с волками жить — кастратом быть. Еще немного — и тебя возьмут в хор Папы Римского. От такой праведности я весь трепещу.

— Сэр, — отозвался Рэдли, — я вам не союзник. Но вы меня не бойтесь. Пусть капитан убоится капитана. Бойтесь самого себя… сэр.

Рэдли снова развернулся — и на этот раз смог удалиться без помех.

Вконец подавленный, я вернулся к себе. За время, оставшееся до рассвета, мне так и не удалось заснуть — я только метался и крутился с боку на бок; а Квелл безмятежно посапывал и видел свои инопланетные сны.

Вскочив по первому звонку побудки, я помчался на радиолокационную палубу. Там мне попался на глаза мой знакомец Смолл, склонившийся над пультом.

— А ты знаешь, что ракета подпитывает себя в космосе? — спросил он.

— Подпитывает? Это как?

— Барахтается, — объяснил он. — Как огромная рыбина в потоках солнечного ветра, космических лучей, межзвездных радиоактивных излучений. Вечно голодные, мы — я имею в виду этот корабль — рыщем в поисках пиршеств крика, голосов и отголосков. Я сижу тут день за днем, чтобы своевременно засекать стремительные атаки из окружающего нас космоса. Обычно улавливаю только безымянные звуки в разных сочетаниях — шумы, радиопомехи и резонанс. Но иногда ни с того ни с сего… вот послушай!

Смолл тронул кнопку, и из динамика на пульте понеслись голоса — отчетливые человеческие голоса. Он повернулся ко мне, и его лицо приняло непривычное выражение.

Мы с ним стояли и слушали радиопередачи, адресованные земной аудитории двухсотлетней давности. В эфире выступал с речью Черчилль, бесновался Гитлер, делал ответное заявление Рузвельт, ревели уличные толпы, гремели трансляции футбольных и бейсбольных матчей ушедших дней. Звук то нарастал, то затихал, набегал океанской волной и откатывался назад.

Потом Смолл заговорил:

— На самом деле ни один звук, единожды вырвавшись, никуда не исчезает. Он поглощается электрическими облаками, и, если повезет, мы в одно касание сможем вернуть себе эхо суровых, забытых войн, долгих дней лета и теплых месяцев осени.

— Знаешь, Смолл, — оживился я, — нужно записать эти передачи, чтобы прослушивать их снова и снова. У тебя есть что-нибудь еще? Что удалось поймать?

— Как-то нашли мы целый фонтан, бьющий из прежних дней Земли. Голоса минувших столетий. Странные какие-то радиоведущие, смешки не к месту, политические недомолвки. Послушай.

Смолл опять поколдовал над настройкой пульта. И мы услышали: дирижабль «Гинденбург»[23]охвачен пламенем. В тысяча девятьсот двадцать седьмом Линдберг приземлился в Париже. Некто Демпси победил некоего Танни в тысяча девятьсот двадцать пятом.[24]Толпы захлебывались криком, демонстранты ликовали. Потом звук стал затухать.