Французская рапсодия - Антуан Лорен

* * *

За несколько дней до того, как Лепель согласился пригласить его к себе, Ален еще раз перечитал письмо из «Полидора», на сей раз обратив внимание на подпись: «Клод Калан, художественный руководитель». Благодаря интернету он быстро получил все необходимые сведения. Сегодня музыкальный продюсер удалился от дел, но в 1980-1990-е годы он пользовался довольно значительным влиянием. Судя по всему, он принадлежал к категории тех скромных тружеников, чьи имена остаются неизвестными широкой публике, хотя в кругу профессионалов их ценят очень высоко. Такие никогда не лезут на первый план, предпочитая тихо и спокойно зарабатывать большие деньги. Фирма Калана сотрудничала со многими знаменитыми исполнителями, как французскими, так и зарубежными, и, если верить интернету, в ее послужном списке фигурировало несколько настоящих хитов. С фотоизображениями дело обстояло хуже. Гугл выдал всего две недавние фотографии, небольшого формата и сделанные с изрядного расстояния, на которых была не столько видна, сколько угадывалась худощавая фигура седовласого старика лет семидесяти. Ален поместил письмо из «Полидора» в сканер, сделал цветную цифровую копию и сел писать ответ человеку, больше тридцати лет назад назначившему ему встречу. Он объяснял, что из-за небрежности почтовой службы не смог вовремя получить его письмо (файл прилагается), и интересовался, помнит ли месье Калан про группу «Голограммы». Ален ни на что особенно не надеялся и даже не спрашивал, сохранилась ли в «Полидоре» кассета с записью их пяти песен. На самом деле ему просто надо было выговориться, поделиться своей историей хоть с кем-то. Он позвонил в «Полидор» и услышал от девушки-секретаря, что месье Калан действительно вышел на пенсию, но фирма пересылает ему все сообщения, поступившие на его имя. Ален отправил письмо по электронной почте, но пока так и не получил ответа. Он подозревал, что не получит его никогда.

* * *

В комнате повисло молчание. Ален смотрел на огонь в камине, прикрытом жаропрочным стеклом. Гостиная у Лепеля была от пола до высокого потолка выкрашена белым и переходила в кухню, устроенную на американский манер. Из окна, выходившего в сад, виднелась стеклянная крыша стоящей отдельно мастерской. Ален понимал, что, несмотря на неуют и безликость, эта хижина стоит не меньше двух миллионов евро, если не все три. Продолжать спор с ее владельцем ему не хотелось. В сущности, Лепель был прав. Да и грех ему жаловаться на свою жизнь. Так что письму самое место в мусорной корзине. Ален простился.

Не успел Лепель закрыть за ним дверь, как на него набросилась Ирина:

– Почему ты не давал ему песни? Какой же ты сволочь!

Лепель не удостоил ее ответом. Он плюхнулся в кресло и уставился перед собой неподвижным взором. С губ его сами собой сорвались проклятия – вначале похожие на тихое бормотание, они чем дальше, тем больше набирали силу и громкость, пока не перешли в крещендо, заставившее его вскочить на ноги и заорать:

– Черт бы их всех побрал, у нас получилось! У нас все получилось! Нас пригласили на прослушивание! Я всегда знал, что мы классно играли! – Он воздел руки к небесам, словно призывая Господа в свидетели. – Я знал, я всегда знал! – Его вопль сменился горестным стоном. – И этот придурок притащился ко мне со своим дурацким письмом! – Он схватил со столика журнал и с силой запустил им в дверь. – Какого хрена? Я спрашиваю, какого хрена?! Какого хрена у меня отняли мою жизнь? Уроды! Ублюдки!

Он схватил еще одну газету и принялся методично рвать ее, швыряя клочки на пол.

Комната с дисками находится в другом конце дома. Она такая большая, что до верхних полок без стремянки не достанешь. У Лепеля тысячи дисков, на 33 и на 45 оборотов, и CD, и аудиокассеты – многие, многие тысячи. В его коллекции представлена вся история рока, поп-музыки, диско и новой волны. В центре комнаты стоит ударная установка с клеймом «Tama Superstar». Он говорит, это фирма, выпускающая лучшие в мире барабаны. Рядом – стереосистема, а вокруг он соорудил из кусков черепицы что-то вроде забора – для улучшения звука. За этим забором он иногда проводит часы – стучит как бешеный на своих барабанах. Когда комната свободна, мне разрешается туда заходить. Я могу слушать любые диски, только должна ставить их на место. Переписывать музыку строго запрещено.

На полке у него стоят фотографии в рамках. Он на них совсем молодой, за своей установкой, с барабанными палочками в руках. Здесь же лежат диски и аудиокассеты с записями композиций, в создании которых он принимал участие, – всего около десятка. Сначала он не хотел, чтобы я их слушала, но потом передумал. Несомненно, Лепель был хорошим, а может быть, даже очень хорошим ударником. На той же полке хранится кассета с надписью «Голограммы» и черно-белой фотографией группы. На ней записана песня «We are made the same staff dreams are made off». Мне кажется, эта комната с дисками – что-то вроде мавзолея, в котором он похоронил свои мечты. Однажды я так ему и сказала; он посмотрел на меня и ничего не ответил. По-моему, на самом деле он так и не смирился с тем, что его музыкальная карьера не удалась. Какой ему представлялась идеальная жизнь? Играть на барабанах в студиях звукозаписи и на концертах, колесить по миру, проводить ночь с очередной фанаткой в номере отеля, чтобы наутро проститься с ней навсегда, а по окончании турне запереться у себя и до одури колотить по своим барабанам, совершенствуя мастерство. Из Лепеля вышел бы отличный музыкант, он наверняка добился бы известности. Современное искусство не принесло ему той славы, о которой он мечтал, из-за чего он превратился в сварливого и вечно озлобленного типа. Я только недавно узнала французское слово «aigri» и думаю, что оно очень ему подходит. Оно обозначает человека, который мечется по жизни, как брошенная в корзину змея, – такой он и есть. Он завидует другим художникам, чьи картины продаются дороже, чем его. Он постоянно выдумывает себе врагов. Например, он повесил на стенку фотографию одного французского коллекционера, который до сих пор не купил ни одной его работы, и использует ее как мишень для игры в дартс. Честно говоря, он вообще не похож на художника. Больше всего он напоминает мелкого деревенского торговца, который строит козни конкурентам, чтобы перетянуть к себе их покупателей.

У меня не выходит из головы этот врач, что живет на улице с названием столицы России. Иногда под действием травы я вижу окружающий мир как в тумане – все расплывается, детали ускользают. Иногда, наоборот, чье-нибудь лицо врезается мне в память, как будто я смотрю на четко отпечатанную фотографию.

Порой я задаю себе вопрос: что я здесь делаю, на этом диване, в этой комнате, с этим истериком, которого я, в сущности, знаю не лучше, чем типов, которые нанимают меня на съемки очередного порнофильма или приглашают в гостиничный люкс. Я задаю себе вопрос: что я здесь делаю? Может, это все только сон, и скоро я проснусь в своей детской комнате, и отец возьмет меня кататься на лодке, мы вернемся продрогшие, и мать будет кормить нас горячим супом. Ничего из того, что произошло, на самом деле не было. В деревню не приезжали никакие вербовщики из кастинг-агентства, и мы с подругами не фотографировались, и у Юли на щеке не появился шрам, и я не выкурила в Москве свой первый косяк, который дал мне Сергей. Эта вечеринка не перешла в групповуху, и никто не снимал ее на видео и не показывал запись продюсерам порнухи, и я не говорила, что согласна и у них сниматься и получать в три раза больше денег, чем мне платили за ночь с клиентом, и я не знакомилась с французом, искавшим русских девушек для работы во Франции. Я никогда не уезжала из России, не жила в Париже, а потом в месте под названием Ивелин – когда я услышала его в первый раз, подумала, что это женское имя. Ничего этого не было. Единственное, что случилось наяву, – это встреча с уже немолодым врачом, который живет на улице Москвы. Я смотрю на Лепеля. Он все орет про пропущенное собеседование, никак не может успокоиться, покраснел уже весь. «Ты хоть понимаешь, – орет он мне, – что у нас правда была великолепная рок-группа! Если бы мы вовремя получили это письмо, мне не пришлось бы придумывать надувные шипы от бутс для Катара!» Он схватил кочергу, стоящую возле камина, и я испугалась, что он по-настоящему спятит и убьет меня, но он выскочил из гостиной и побежал в мастерскую. Я встала и подошла к окну. Он расколотил гипсовый слепок шипа, по всей мастерской разлетелись осколки, поднялись клубы пыли, а он начал крушить банки с краской и скоро заляпал всю мастерскую и сам перемазался с головы до ног. Тут я сказала себе: «Ирочка, пора отсюда валить». Сейчас я поднимусь к себе в комнату и соберу вещи. В комоде, под бельем, у меня лежит конверт, а в нем – двенадцать тысяч евро. Я могу снять себе номер в любой гостинице, и на самолет мне хватит. А что касается песен, от которых он сходит с ума и которыми не захотел поделиться со старым другом, пусть ими подавится – я давным-давно переписала их себе на айпод.