Белеет парус одинокий - Валентин Катаев

Тогда дедушка крепко брал его за плечи, осторожно тряс ишептал в самый его рот, дышащий жаром:

– Ляжь, не кричи. За-ради самого господа бога, не бузуй.Ляжь и молчи. Наказанье!

И матрос понемножку утихал, поскрипывая зубами.

И кто же такой был этот странный больной?

В числе семисот матросов, высадившихся с броненосца«Потемкин» на румынский берег, был Родион Жуков.

Ничем замечательным не отличался он от прочих матросовмятежного корабля.

С первой минуты восстания, с той самой минуты, когдакомандир броненосца в ужасе и отчаянии бросился на колени перед командой, когдараздались первые винтовочные залпы и трупы некоторых офицеров полетели за борт,когда матрос Матюшенко с треском отодрал дверь адмиральской каюты, той самойкаюты, мимо которой до сих пор страшно было даже проходить, с той самой минутыРодион Жуков жил, думал и действовал так же, как и большинство остальныхматросов, – в легком тумане, в восторге, в жару, – до тех пор, пока не пришлосьсдаться румынам и высадиться в Констанце.

Никогда до тех пор не ступала нога Родиона на чужую землю. Ачужая земля, как бесполезная воля, широка и горька.

«Потемкин» стоял совсем близко от пристани.

Среди фелюг и грузовых пароходов, трехтрубный и серый,окруженный яликами, яхтами и катерами, рядом с тощим румынским крейсером он былбессмысленно велик.

Высоко над орудийными башнями, шлюпками, реями все еще виселбелый андреевский флаг, косо помеченный голубым крестом, как перечеркнутыйпакет.

Но вот флаг дрогнул, опал и короткими стежками сталопускаться.

Обеими руками снял тогда Родион бескозырку и так низкопоклонился, что кончики новых георгиевских лент мягко легли в пыль, какоранжево-черные деревенские цветы чернобривцы.

– Просто срам… Чистый срам! Орудия двенадцатидюймовые,боевых патронов хоть залейся, наводчики один в одного. Даром Кошубу непослушались. Дорофей Кошуба правильно говорил: кондукторов, паршивых шкур, – заборт! «Георгия Победоносца» – потопить. Идти на Одессу высаживать десант. Весьбы одесский гарнизон подняли, всех бы рабочих, все бы Черное море! Эх, Кошуба,Кошуба, было бы тебя послушаться… А то такая ерунда получилась!

В последний раз поклонился Родион своему родному кораблю.

– Ладно, – сказал он сквозь зубы, – ладно. За нами непропадет. Все равно всю Россию подымем.

Через несколько дней, купив на последние деньги вольнуюодежду, он ночью переправился через гирло Дуная, возле Вилково, на русскуюсторону.

План у него был такой: добраться степью до Аккермана, оттудана барже или на пароходе в Одессу; из Одессы до родного села Нерубайского –рукой подать. А там – как выйдет…

Одно только знал Родион наверняка: что к прошлому для неговсе пути заказаны, что прежняя его жизнь, подневольная матросская жизнь нацарском броненосце и трудная родная крестьянская жизнь дома, в голубой мазанкес синими окошками среди желтых и розовых мальв, отрезана от него навсегда.

Теперь – либо на виселицу, либо скрываться, поднятьвосстание, жечь помещиков, идти в город искать комитет.

Он почувствовал себя худо еще в дороге. Но останавливатьсябыло уже нельзя. Он шел больной.

И вот теперь… Что это с ним происходит? Где он лежит? Почемув дверях качаются звезды? И звезды ли это?

Черным морем обступила Родиона ночь. Звезды сгустились,разгорелись и легли перед глазами низкими карантинными огнями. Зашумел город,загорелась в порту эстакада, побежали люди, путаясь в бунтующем огне. Длиннымирельсами упали вдоль мостовых железные винтовочные залпы.

Качнулась ночь корабельной палубой. Зеркальный кругпрожектора побежал по волнистому берегу, добела раскаляя углы домов, вспыхиваяв стеклах, выдергивая из темноты бегущих солдат, красные лоскутья флагов,зарядные ящики, лафеты, поваленные поперек улицы конки.

И вот он видит себя в орудийной башне.

Наводчик глазом припал к дальномеру. Башня поворачиваетсясама собой, наводя на город пустое дуло, сияющее внутри зеркальными нарезами.Стоп! Как раз точка в точку против синего купола театра, где осанистый генералдержит военный совет против мятежников.

В башне канителится жидкий телефонный звонок.

А может быть, это сверчки воркуют в степи?

Нет, это телефон. Электрический подъемник с медленным лязгомвыносит из погреба снаряд – он качается на цепях – прямо в руки Родиона.

А может быть, это не снаряд, а прохладная дыня? Ах, какхорошо было б напиться! Но нет, нет, это снаряд.

– Башенное, огонь!

И в тот же миг зазвенело в ушах, словно ударило снаружи вбашенную броню, как в бубен. Вспыхнул огонь, и обварило запахом жженого гребня.

Дрогнул рейд во всю ширь. Закачались на рейде шлюпки.Железная полоса легла между броненосцем и городом.

Перелет.

Разгорелись у Родиона руки. Но вот опять сверчки хрустальнымручейком пробираются среди частых звезд и бурьяна.

А может, это воркует телефон?

И второй снаряд сам собой лезет из подъемника в рукиматроса. Доконаем генерала, погоди!

– Башенное, огонь! Башенное, огонь!

– Ляжь, не кричи… Может, тебе дать напиться? Ляжь тихо…

…И вторая полоса легла поперек бухты. Опять перелет. Ничего,авось в третий раз не промажем! Снарядов небось хватит. Полны погреба.

Легче пушинки и вместе с тем тяжелее дома лег в ослабевшиеладони третий снаряд.

Только бы пустить его поскорее. Только бы дым повалилпоскорее из синего купола. А там и пойдет, и пойдет!..

Но что-то не воркует телефон, перестали звенеть сверчки…Поумирали там все наверху, что ли?

Или это утро наступает такое тихое и такое розовое?

Башня словно сама собой поворачивается обратно. «Отбой!» – иснаряд, выскользнув из упавших рук, опускается обратно в погреб, гремя цепямиподъемника. Нет, нет, это покатилась из пальцев кружка и нежно журчит водица скойки на пол.

И тишина, тишина…

«Да что ж это такое? Эх, продали, продали волю, чертовышкуры! Сдрейфили! Уж если бить, так бить до конца! Чтоб камня на камне неосталось!»