Одиссея Гомера - Гвен Купер

Припоминаю, что еще тогда, когда я увидела его впервые, меня пронзила внезапная мысль: бывает ведь так, что вокруг все беспросветно, а ты все равно идешь вперед, и движет тобой лишь то, что внутри тебя, нечто сильное, но невидимое для других. Эта мысль помогала мне не опускать голову даже тогда, когда профессионалы в моей сфере лишь разводили руками: и образование, дескать, не то, и опыта маловато, и даже с учетом несомненных способностей пройдут еще долгие годы, прежде чем я смогу рассчитывать на постоянную работу, на которую я так надеялась, причем уже сейчас. От этих разговоров у меня начиналась паника, с которой нужно было бороться всеми силами: если я не могу содержать себя, занимаясь тем, чем занимаюсь сейчас, как не могла содержать себя, занимаясь тем, чем занималась прежде, то — черт возьми! — чем же мне тогда заниматься?! «А пошли вы все!» — думала я мрачно, находя успокоение в самой этой мысли. Никто не мог сказать, на что способен Гомер — нечего указывать и мне.

Все, что я могла делать сейчас для своего карьерного роста — это обзаводиться новыми друзьями и полезными знакомствами. Кто знает, откуда может прийти благая весть о внезапной вакансии? Но в то время я не очень умела и любила сходиться с новыми людьми. Разговор неизбежно касался семьи, и приходилось сознаваться, что живу я, как маленькая, с родителями; а обнаружение того факта, что у меня тройня, то бишь три кошки, вызывало реакцию, которую даже изумлением не назовешь. У закаленных любителей всякой живности цифра «три» особых эмоций вроде бы и не вызывала, но среди моих знакомых таковых как-то не наблюдалось. В остальных случаях эти пикантные подробности никак не могли ускользнуть от внимания любителей составлять на каждого устное досье. Были среди моих знакомых и такие. А уж возможные ухажеры уже при знакомстве чувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях: что может быть менее сексуальным, чем двадцатисемилетняя барышня, проживающая с родителями и, судя по всему, фанатично подбирающая бродячих котов. Но двоих-то я планировала, как бы невзначай роняла я, а вот третий — это уже «дело случая». Естественный интерес к тому, что называется «делом случая», вел к дознанию о Гомере и его «особых» обстоятельствах, и всякий раз меня слушали открыв рот. Затем возникали вопросы: может ли он сам ходить по комнате, как находит еду и песок, и дальше следовал общий вздох сожаления: как, должно быть, несчастен такой вот слепой кот. Находились, впрочем, и такие, кто, видно, опять же, из жалости, полагал, что раз уж такое дело, то не лучше ли было усыпить Гомера еще котенком, чем так мучиться.

Подобные умозаключения, от коих так и веет мраком невежества, могли привести в бешенство кого угодно, но не меня. Рассеять мрак невежества может лишь просвещение, но никак не гнев, говорила я себе и, переполняясь гордостью, ответствовала: «Гомер — да, он кошмар, каких мало! Он — черная шаровая молния о четырех лапах и с хвостом, какую вы и представить себе не можете!» Здесь я обычно умолкала — я уже давно зареклась болтать о кошках слишком много, чтобы и впрямь не снискать репутации «отъявленной полоумной кошатницы», в чем меня и без того уже подозревали.

Но едва я открывала рот и рассказывала хотя бы одну историю о Гомеровых похождениях, как слушатели просили еще и еще.

В этот период своей жизни я изо всех сил пыталась не вешать нос, хотя это было ох как нелегко. А когда я падала духом, то первым это замечал Гомер. Он чутко вслушивался в звуки моего голоса, улавливая малейшие изменения тембра и высоты тона, и знал, как звучит мой голос в радости, а как — когда я лишь притворяюсь, что все хорошо. В такие минуты он не носился кругами, как обычно, а принимался что было сил тереться о мой подбородок и шею или вытягивался вдоль уютной ложбинки, если я сидела или лежала, и вдавливался в меня всем телом, как будто знал, где внутри у меня пустота и как ее лучше заполнить.

— Да уж, — вздыхала я полушутя-полусерьезно, — сидела бы я тут, если бы не ты! — На что Гомер подтягивался повыше и, урча в ответ что-то на своем языке, лизал мне нос шершавым языком.

Бывает, засядут у тебя в голове две взаимоисключающие мысли, и ты знаешь, что они противоречат друг другу, но хочется верить, что обе они верны. Я знала, что люблю Гомера так сильно, что даже боялась: если вдруг явится ко мне некто с волшебной палочкой и скажет, мол, вот тебе миллион, а ты мне — Гомера, то я даже слушать его не стану.

Но знала я и то, что из-за него моя жизнь и впрямь унеслась куда-то дальше, чем я рассчитывала, когда согласилась принять его. Я очень хотела обеспечить ему достойную жизнь, то есть жизнь в достатке, в безопасности и с той свободой, которую дает лишь собственный уголок с крышей над головой. Но кроме его жизни у меня была еще и своя. И в этой, своей жизни мне очень хотелось того же, чего хочется большинству моих сверстниц-подруг. Если ответственности, то лишь наполовину, а если свободы — то побольше. Нет-нет, я готова была сама платить по счетам, сознательно относилась к работе, но вне счетов и работы я все еще была юной женщиной, которой хотелось устраивать вечеринки у себя дома и ходить на свидания, пусть не с очень-то подходящими, зато приходящими и вполне «развлекательными» мужчинами.

Возможно, поэтому я иногда теряла терпение и «срывалась» на Гомере. Например, когда я возвращалась домой после восемнадцатичасового рабочего дня и обнаруживала, что он разбил какую-нибудь дорогую для меня безделушку, которую я с трудом взгромоздила на верхнюю полку в тщетной надежде, что туда ему ни за что не добраться, или когда целых полмисочки кошачьего корма, на который я едва наскребла денег после того, как внесла вклад на сберегательный счет, пытаясь когда-нибудь скопить на собственное жилье, перекочевывали в плошку с водой, что лишало Скарлетт и Вашти и еды, и воды.

Мои родители, которые из-за сцен, устраиваемых Вашти, все еще были убеждены, что я недостаточно часто меняю котам воду, иногда заглядывали ко мне в комнату, когда меня не было дома, и доливали воду сами. Однако при этом они каждый раз забывали поставить мисочку с водой подальше от той, где корм, чтобы Гомер не мог предаваться своим забавам.

— Ставьте их подальше, раздельно друг от друга, — каждый раз напоминала я им, стараясь не выйти из душевного равновесия и лишь подчеркивая слово «раз-дель-но», подкрепляя интонацию жестом — разводя руками, словно визуальный образ «раздельности» мог донести то, что не доносило слово.

Точно так же я не позволяла себе лишний раз повышать голос на Гомера, попросту не желая растрачивать «голосовые ресурсы» и приберегая их для тех моментов, когда Гомера нужно будет остановить «на взлете» или предостеречь от чего-то действительно опасного. Я была убеждена, что если повышать голос без особой на то причины, то Гомер вскоре решит, что к вопросам безопасности мой повышенный тон отношения не имеет, а вот мой авторитет упадет, это точно.

Даже когда я была вне себя от злости, я отдавала себе отчет в том, что Гомер подчас и сам не ведает, что творит: ну разве я могу любить его меньше лишь за то, что он не разбирается в антиквариате? Не мог же он, в самом деле, забравшись на полку, где еще не бывал, ожидать, что та уже чем-то занята и что это «что-то» только и ждет случая, чтобы упасть и разбиться. В отличие от моих кошечек, которые, скучая, могли часами сидеть у окна, глядя на проплывающие мимо картинки, Гомер был вынужден развлекать себя сам: «мебельный альпинизм» или пересыпание сухого корма в миску с водой, чтобы послушать «бульки» — чем не развлечение? Могла ли я после этого таить на него обиду?