Одиссея Гомера - Гвен Купер

Частые побеги Гомера со своей половины, помимо всего прочего, очень сблизили его с моими родителями. Теперь, возвращаясь вечером домой, я уже не удивлялась, обнаружив такую картину: Гомер мерно посапывает на диванчике рядом с мамой, а та, уткнувшись в кроссворд или в голубой экран со старым фильмом, задумчиво почесывает ему спинку.

— Ему так уютно, — говорила она, чуть ли не извиняясь, — даже будить не хочется.

Да и отец, на что уж заядлый собачник, а сколько раз я ловила его за таким занятием, как поглаживание Гомера, причем правильным, с кошачьей точки зрения, способом — только по шерстке; при этом он еще и приговаривал: «Хороший мальчик, хороший… Кто у нас хороший мальчик?» В свою очередь «хороший мальчик» стал прихватывать с собой в бега и любимого плюшевого червячка — неразлучные, как Бонни и Клайд, они теперь приходили поиграть с отцом только вместе. Происходило это так: для начала Гомер подбрасывал червячка повыше в воздух, склонив голову, чтобы получше услышать, где звякнет колокольчик, когда червячок приземлится, и по «звяку» определить точное место приземления. Затем с показной яростью котенок набрасывался на червячка, переворачивался на спину, прихватив того передними лапками и дрыгая задними, как бы показывая, что червячок тоже не лыком шит. Завалив непокорного «зверя» и оттаскав его по полу, Гомер тем самым низводил его до статуса «добычи», каковую и возлагал к отцовским ногам, предлагая тому тоже подбросить червячка, чтобы он, Гомер, вновь «заморил» его в поединке, и все повторялось сначала.

— Он просто хочет играть со мной в «палочка — апорт!» — пояснял отец окружающим, словно в повадках Гомера была некая великая тайна, известная лишь им двоим.

Как-то раз, во время такой игры в «апорт», когда я наблюдала за ними со стороны, отец произнес:

— А знаешь, ты молодец!

Он бросил червячка Гомеру и, поглядывая на то, как котенок лихо разделывается с добычей, гоняя ее по всем углам, снова произнес, на сей раз, безусловно, обращаясь ко мне:

— Ты молодец, что сумела вырастить такого кота.

Мне на глаза внезапно навернулись слезы.

— Спасибо, пап, — только и сказала я.

Я и Сизифа увидел, терпящего тяжкие муки.

Камень огромный руками обеими кверху катил он.

С страшным усильем, руками, ногами в него упираясь,

В гору он камень толкал. Но когда уж готов был тот камень

Перевалиться чрез гребень, назад обращалася тяжесть.

Под гору камень бесстыдный назад устремлялся, в долину.

Снова, напрягшись, его начинал он катить…

Гомер. Одиссея

Следующие полтора года я работала не покладая рук, всякий раз начиная, будто с нуля: работы сменяли одна другую. То стажером, то — «фрилансером», то — за грош, то — за «шиш» — и все для того, чтобы вписать еще одну строчку в графу «опыт» в своей биографии. Чтобы хоть как-то подправить наше тревожное финансовое положение, я встала за стойку в «приличных» отелях и ресторанчиках Саут-бич, где бар, что отрадно, закрывался в два часа ночи, а не, скажем, в пять утра, что дарило мне несколько часов благодатного сна прежде, чем с первыми птицами я вновь выпорхну из дому и побегу на работу.

Иногда меня одолевали приступы безотчетного оптимизма, как, например, тогда, когда, три месяца проработав «фрилансером» в одном из самых престижных рекламных агентств Майами, я уж было раскатала губу в надежде получить там постоянную должность: ассистента по маркетингу и рекламе для известного кабаре-шоу легендарных бродвейских звезд в Майами-бич. Не лишена душевного подъема была и моя деятельность по сбору средств для неприбыльных организаций, с которыми меня связывали долгие дружеские отношения, когда меня задействовали не просто как административную единицу, а привлекали к PR-раскрутке благотворительных акций.

Но были и такие дни, когда от отчаяния у меня опускались руки. Постоянные должности в сфере PR в Майами были наперечет, а временная моя работа заканчивалась тогда, когда заканчивался проект, на который меня подряжали. Иногда я твердила себе, что сменить профессию было изначально не самой удачной затеей. Очевидно, начать с нуля и достичь маломальского успеха, пусть даже настолько малого, насколько я сама определяла слово «успех» (всего лишь как возможность регулярно вносить квартплату за небольшую и более-менее удачно расположенную квартирку), — и то мне было не по силам. И ничего у меня не было, кроме друзей приблизительно моего возраста, а тем было чем похвастать: кто строил многообещающую карьеру, уже имея отличную квартиру, секретаря-референта и счет на представительские расходы; а кто уже внес первый взнос за собственное жилье, будь то квартира в кондоминиуме или собственный дом. Мне хвастать было нечем, а домой я возвращалась изнуренная настолько, что готова была только рыдать от собственного бессилия, поскольку прожитый день не принес мне ничего, что я могла бы принести домой, кроме разве что пучка кошачьей мяты, на радость Скарлетт, Вашти и Гомеру.

К этому времени Гомер уже мог официально считать себя взрослым котом, а не котенком, даром что он перестал расти с семи месяцев, после известной операции, а в весе если и набрал, то немного и сейчас тянул фунта на три, не больше. Не сказать, что он был недомерком, скорее тонкокостным по природе, а когда гулял сам по себе, то избирал самые извилистые пути, которым следовал с грацией вышедшего на охоту льва. Своего плюшевого червячка Гомер таскал, сжав челюсти в том месте, где, по его мнению, у червячка находилась шея, а туловище его при этом болталось между стройных передних лапок, отчего Гомер напоминал пуму, волокущую свежепойманную дичь. Шерстка Гомера всегда была вылизана до блеска — да так, что казалось, будто он не только не отбрасывал тени, а и сам излучал свет. Если он дремал в лужице света, то лужица отливала кобальтом. А если застывал на месте, то представлялся неким архетипом кошачьей породы, как увидел его скульптор и — высек из чистого черного мрамора.

Но застывать на месте надолго было не в Гомеровой натуре, в его натуре было бегать кругами, прыгать, отлетая от стен, словом — проявлять ту гиперактивность, за которую моя мама в сердцах как-то обозвала его «маленьким отморозком». Он по-прежнему любил и прыгать, и забираться на самый верх, и ходить на разведку, но если раньше он делал все это с бесшабашностью, вроде «не попал, но не беда», то сейчас в нем появилась некая законченность движений, которая исходила от физической уверенности в себе; так балетный танцор не думает о неверном прыжке и возможном падении — после долгих лет кропотливых тренировок его подготовленное тело само приземляется как надо.

Именно эта уверенность Гомера в самые отчаянные моменты моей жизни заставляла меня устыдиться собственных слабостей. Разве не прочили ему полную кошачью непригодность? Неумение развить известную кошачью независимость? Но разве не он вдохновлял меня снова и снова своей готовностью забираться все выше и выше, в неизвестность, — так высоко, как только хватало сил, не задумываясь о том, как он будет потом спускаться обратно? Каждый прыжок Гомера был прыжком веры, прыжком в неизвестность. Он был живым свидетельством: удача любит смелых, и то, что ты не видишь свет в конце туннеля, еще не значит, что впереди тебя ждет темнота.