Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

за кустами жимолости, и лег так. Но он не спал. Ему все время казалось, что он слышит звуки, доносящиеся из склепа. И однажды он будто бы даже видел…

Нет. Не могло такого быть.

Это мое воображение дорисовывает картину, думал он. Вот и все. Вообще-то на моих глазах разворачивались вещи и похуже, и это не причинило мне никакого вреда. Так что нужно просто войти внутрь, увидеть все как есть… и тогда мои нервы успокоятся.

Ян поспешил к склепу с зажигалкой в руке, но не вошел сразу. Он обошел его раз пять по кругу, прислушиваясь к голосам. Один из них точно принадлежал Стиву, но…

Наконец Ян выругался и с силой распахнул дверь. Маленькая лампочка освещала склеп. Тело лежало на мешках среди желтых роз. Стив стоял перед ним на коленях.

Ян окликнул его, но Стив не слышал. Не обеспокоил его и звук открывающейся двери. Тогда Ян подошел поближе, чтобы ясно видеть лицо своего друга.

Стив смотрел неотрывно на покойницу, напряжение превратило его лицо в маску из камня. Он стиснул кулаки и весь обратился в слух. И вот мягкое «да» сорвалось с его губ, раз, а затем еще раз.

Покойница разговаривала с ним, и Стив слушал. Четверть часа, полчаса… Ян Олислагерс прислонился к стене, тихо считая, чтобы скоротать время. Едва ли это помогало – Стив раз за разом повторял:

– Да… Да… Да, конечно…

И в какой-то момент он сказал:

– Любовь моя.

Затем по телу Стива пробежала судорога. Он качнулся вперед-назад. С его губ шли звуки – сбивчивые, прерывистые и неразборчивые.

Ян Олислагерс стиснул зубы, сцепил руки и закрыл глаза, чтобы собрать все свои силы. Что-то происходило там, перед ним, и он должен был выяснить, что это было.

Снова – теперь уже громче, звонче, чем ранее:

– Да!

Фламандец поднял глаза и увидел, как покойница села прямо, подзывая Стива обеими руками. Но он также видел – ровно в тот же миг, – что она лежала неподвижно на мешках, как и раньше. Что она не двигалась и была на все сто процентов мертва. И все же она жила, двигалась и простирала обе руки к своему возлюбленному, подставляя ему свою оголенную грудь…

Ян Олислагерс обеими руками схватился за виски. Он видел одно и в то же время наблюдал совершенно другое.

Одновременно.

Он попятился к двери, медленно, шаг за шагом. Стив поднял руки. Развел их, как бы зеркально повторяя жест покойницы. Он подался вперед, как это сделала она, наклонил голову, как это делала она… она делала все это вопреки тому, что лежала без жизни, без дыхания, без движения на полу склепа.

Стив закричал. Он схватил ее обеими руками, притянул к себе, упал на нее…

Тут нервы Яна не выдержали.

Он пробежал сломя голову по тропинке прочь от склепа. Оказавшись у ворот, он в мгновение ока перемахнул их и там, за оградой, сполз наземь, тяжело хватая ртом воздух. Чуть оправившись, он поднялся и широкими шагами обошел кладбище. Три раза – по кругу, а затем – еще раз, точно сторожевой пес.

Он обдумал все, что только что увидел, и вскоре нашел объяснение.

Конечно, покойница была там. Лежала на мешках – в том нет никакого сомнения. Но она не вставала, не раскрывала объятий Стиву, не манила его к себе.

Все эти недели Ян пытался проникнуть в душу Стива, почувствовать то же, что и он, научиться понимать его. И в эту ночь он видел ровно то, что видел Стив, и чувствовал то, что чувствовал Стив. Теперь он полностью понял, что имел в виду могильщик, говоря: «Она подарила мне коралловое ожерелье», «Она спросила меня», «Она сказала мне». Так оно и было – мертвые женщины говорили со Стивом. Тот слушал их и повиновался их просьбам.

И неважно, что Олислагерс, поддавшись этим нездоровым кладбищенским веяниям, тоже увидел это. Для него и для всего остального мира это было наваждением, ложью, но для Стива – единственно возможной реальностью.

Так вышло, что он вкушал ее тогда в последний раз: божество утратило верность.

Это произошло самым глупым, самым банальным и глупым образом из всех: Стив влюбился, причем в живую, здоровую, прелестную девушку. Ее звали Глэдис Пасчик, и она была плоть от плоти земли египетской – впрочем, родители ее были весьма умны и одно время даже богаты. Ее отец уже имел приличное состояние до войны и за эти годы умножил его во сто крат. Египтяне-итальянцы называли его «Pesce Cane»[4]; у других находились для него другие имена. Американцы прозвали его «пройдоха», ну а немцы – когда еще жили в Андернахе, – как твердит молва, окрестили его «Schieber»[5]. Американские доллары папаши Глэдис были сплошь грязны от трудового пота, крови и слез его соотечественников, равно как и многих других египтян, но едва ли они становились от этого менее ценными в его глазах. Семья Пасчиков уже давно стала очень американской, вот почему они назвали свою единственную дочь Глэдис и отправили ее в популярную школу для благородных девиц в Новой Англии.

Стив видел ее два года назад, когда она только отбывала, и вот она вернулась домой на каникулы. Как раз в ту пору хоронили летчика – в часовне проходила скромная служба, на коей прозвучало немало патриотических речей в честь героя, который, вероятнее всего, никаким героем не был, но мог им быть – и по этой причине, безусловно, заслужил все те лавровые венки, что усыпали гроб. Глэдис Пасчик тоже была там; она принесла большой венок, увитый длиннющими лентами серпантина, от имени женского клуба. Стив увидел ее снова – и влюбился. Не то чтобы он тогда вел себя так, как, возможно, повел бы любой другой влюбленный; ничуть не изменяя своему привычному амплуа, он только и сделал, что сказал Яну:

– Она придет.

С этим убеждением он стал ждать ее.

Впрочем, кое-что изменилось – теперь, думая лишь о ней, он наплевал на остальных, пренебрегая ими всячески. Он закидывал их могильные ямы землей с равнодушной миной и больше не наведывался по ночам в часовню. Склеп простаивал впустую.

Глэдис Пасчик уехала в колледж, вернулась домой на неделю на Рождество, а затем еще раз – на Пасху. И Стив оставался верен ей все это время.

– Она придет, – твердил он.

Во время Пасхи Глэдис еще раз вышла на кладбище. Пала целая группа новобранцев из близлежащего военно-тренировочного лагеря – женский клуб взялся ухаживать за этими могилами. Так получилось, что Стив застал ее там.

Было очевидно, что Глэдис испытывала то же