Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

Стивом – гораздо внимательнее, чем прежде. Похоже, только Ян и знал, что греет душу могильщику – он не видел, чтобы кто-то другой подозревал в выражениях тех истинное их значение, ибо ничто на это не указывало. Во взглядах Стива не было ничего ужасного или пугающего, улыбка не казалась фальшивой или дьявольской. То был полный спокойствия взгляд, то была вполне дружелюбная улыбка.

И все же и женщины, и девушки каким-то образом чувствовали его помыслы.

В часовне во время молитвы одна молодка упала в обморок под его пристальным взглядом. Это было всего один раз, и Ян Олислагерс подумал, что у происшествия были и свои, никак не связанные с вниманием Стива причины. Но глупо было отрицать: девочки спешили уйти всякий раз, как в поле зрения маячил Стив. Они прятались за юбки матерей – одни только девочки; мальчики – никогда. Молодые матери крестились, завидев его. Даже старухи пугались, зябко поводя плечами, что-то бормоча про себя, вскрикивая, если он, идя мимо, задевал их.

Дело зашло так далеко, что девочки забегали в дома, когда Стив шел по улицам. Ян Олислагерс не мог знать, ходили ли об этом в городе какие-либо пересуды, так как избегал разговаривать с кем-либо из городских.

Только однажды этот странный страх перед Стивом имел последствия. Когда Стив вернулся домой с работы, он увидел пару, стоявшую у могилы, новобранца и его девушку. Последняя, стоя к нему спиной, отламывала ветку вьюна. Внезапно, словно почувствовав его пристальный взгляд, молодая девушка быстро выпрямилась, обернулась и закричала. Солдат, услышав ее крик страха, увидев, как его невеста побледнела и задрожала, спросил:

– Что случилось?

Она указала на Стива и прошептала:

– Вон тот, вон там! Он!..

Стиснув кулаки, молодчик подошел к Стиву и стал кричать на него:

– Ты, проклятый негодяй! Как ты смеешь! Она моя невеста! Она…

Но он так и не закончил фразу, а Стив так и не ответил, зато его взгляд был полон таких запредельных спокойствия и умиротворения, что и самый придирчивый не сыскал бы в нем ничего дерзкого или оскорбительного. Новобранец осекся, отошел на шажок и тихо проговорил:

– Извините меня, сэр… мне очень жаль.

Стив спокойно продолжил свой путь. Очевидно, он сам едва ли осознавал свою странную силу. Зная, что она у него была, он не придавал тому значение, не беспокоился ни капли на сей счет. Да, он улыбался часто в присутствии прекрасного пола, но в том не было ни сознательной гордости, ни знака превосходства. И ни разу Ян Олислагерс не смог разглядеть даже малейшего признака сознательного и преднамеренного своеволия.

Когда он в своих размышлениях взывал к Стиву, великому мастеру смерти в городке Андернах, этому незаметнейшему из монархов, говорили лишь его умозаключения, а вовсе не эмоции Стива. Ситуация казалась сложной при обдумывании, но становилась простой и даже естественной, чем больше Ян пытался проникнуть во вселенную Стива. Едва пали все заслоны и предрассудки – было совершенно ясно, что у тихого могильщика таковых уже не имеется, – тогда его мысли и действия и стали мыслями и действиями замкнутого в себе ребенка, который играл в свою собственную игру. Лишь насквозь мирскому человеку вроде Яна Олислагерса они могли показаться проявлениями черной, как ночь, натуры.

Все эти женщины и девушки походили для него на цветы. Они росли, взрослели и проявляли себя тогда, когда умирали: неважно, сегодня ли, завтра. Когда они покидали в город и доставлялись сюда, к нему, тогда и имела место данная пермутация. Потом, когда Стив насыщался ими сполна, эти цветы увядали, и он выбрасывал их из жизни, напрочь о них забывал, даже не запоминая местоположения могил.

– Где покоится Кармелита Гаспари? – как-то раз спросил Ян Олислагерс, нашедший подобную непривязанность к объектам потустороннего воздыхания странной.

Стив покачал головой и сказал:

– Не знаю…

– А Милен? Анка Савич?..

Стив не знал. Ему никогда не приходило в голову украсить хотя бы одну из них цветами – то была забота садовника. Но он знал, где находится место упокоения старого немца Якоба Химмельмана или промышленника Дж. Т. Кэмпбелла – о, множество других захоронений он ведал как свои пять пальцев.

Ни капли верности в нем нет, поначалу даже рассердился про себя Ян Олислагерс, а потом задумался. Но… верен ли ребенок своим игрушкам? Он бесконечно привязан к ним один момент, а уже в следующий забывает о них или даже ломает…

Мысль, пришедшая следом, была страшнее:

…верен ли Бог тем вещам, с которыми обращается?

И все же ни Богу, ни ребенку не чужда верность. И если однажды Стив столкнется с неверностью, тогда его божественность отхлынет, все его ребячество сойдет, как дешевая позолота. И тогда он станет человеком. Будет чувствовать себя человеком, вести себя как человек. Тогда зловещая сторона его натуры будет уничтожена.

Это произошло в конце бабьего лета, которое в землях египетских длилось до конца ноября. До той поры, ничуть не стесняясь компании Олислагерса, Стив продолжал жить своей потаенной ночной жизнью.

Он почувствовал облегчение после всех своих признаний. Его друг был хорошим исповедником, и Стив очень хорошо чувствовал, как сильно Ян хотел узнать его тайну. Он всегда оставался для него слугой, всегда выполнял каждую малейшую прихоть, которую только мог придумать фламандец. Он искал для него грибы на лугах и крупную ежевику, клал цветы на его стол. Вскоре он заметил, как много внимания Ян уделяет чистоте, и стал следить за тем, чтобы все вокруг него всегда блестело. Дошло до того, что Стив, долгие годы не задумывавшийся особо о личной гигиене, стал держать себя в чистом теле – не из-за какой-либо потребности, а сугубо из уважения к своему компаньону.

Они жили бок о бок, и лишь ночь разделяла их порой.

– Она придет ко мне этой ночью, – говорил Стив, и фламандец спрашивал:

– Какие цветы ей угодны?

– Кувшинки, – отвечал Стив, – из маленького пруда.

Или же:

– Сирень! Много сирени!..

Или же что-то совсем другое.

Они выходили вместе и собирали требуемое подношение. Относили в склеп, стелили старые мешки на каменном полу, осыпали их цветами.

Потом Олислагерс уходил к себе, в пристройку, ложился в постель и пытался заснуть – или читал, или курил, или играл сам с собой в шахматы. Он старался не вслушиваться, но иногда улавливал звуки против своей воли.

Много раз он пытался усыпить бдительную натуру, но у него не выходило.

Затем в одну из подобных ночей он пустился в пробежку по погосту. В другую вовсе выволок кровать на улицу, поставил ее в маленькой беседке,