Изменить судьбу. Вот это я попал - Олеся Шеллина

Вообще в этом времени церковь была мало отделима от всех этапов жизни человека, в какой бы стране он ни проживал. Но я почему-то так и не стал ни истинно верующим, ни набожным, несмотря на все мои беседы с отцом Михаилом и время, проведенное в этом теле. Более того, я не чувствовал никакого ответа от Петра по поводу церкви и религии, вообще никакого. Да, некоторые моменты у меня больше трепета вызывали, чем у юного императора, потому что его тело мне никаких знаков, никаких остаточных рефлекторных импульсов, основанных на привычках, не подавало. Ему до такой степени было на все эти проблемы наплевать, что, похоже, в священном Синоде творилось хрен знает что, а императору было по барабану, лишь бы его не трогали и не впрягали в эти дела.

Пока шли сборы, а официальные сборы императора – это не три хлопка вожжами, это занимает гораздо больше времени, нежели сунуть запасные трусы в пакет и метнуться к самолету. При этом заняты в сборах десятки людей, включая роты охраны и конюхов, все, кроме самого императора, которому главное – это морально к путешествию подготовиться, я очень старательно изучил «Камень веры», из-за которого, собственно, эта пресловутая война российского духовенства и началась. На самом деле книга произвела на меня тягостное впечатление, вплоть до отторжения. Она была настолько пропитана идеями католицизма, что я просто отсюда чувствовал вонь Ватикана, стоящего за ней. Как истинный ученый, я старательно и детально изучил все основы всех существующих на сегодняшний момент конфессий, чтобы понять, о чем вообще идет речь. Так что сейчас меня легко можно было заявлять на разные полемики, белой вороной, открывающей рот, я бы себя там не чувствовал. Благо изучать было по чему. Дед оставил великолепную библиотеку, видимо, до конца лелеял надежду свою прачку читать выучить.

Так вот, по сравнению с «Камнем веры», труды самого Феофана нашли во мне гораздо больший отклик, особенно его определение понятия материи. Меня поразило, каким образом священник восемнадцатого века был близок к тому, что открылось нам лишь в двадцатом, да и то считай что случайно. Феофан настолько приблизился к понятиям самой материи, что, возможно, неосознанно, сделал предположение о наличие антиматерии, назвал он ее, конечно, по-другому, но не суть. Назвать его труды схоластическими лично у меня язык не поворачивался. Вот тебе и священник. И хотя все во мне противилось появляться в Москве, встретиться и побеседовать с Феофаном мне очень хотелось, и раз я все равно вынужден вернуться, то зачем отказывать себе в такой малости, как разговор с умным человеком, который, похоже, несколько рановато родился. Интересно, если бы подобный умище появился где-то рядом со мной, как быстро сумел бы он разгадать все загадки объекта? А вот почему «Камень веры» периодически запрещали в Российской империи, я прекрасно понимаю, у меня самого руки зачесались это сделать, вот только не буду. Количество человек, способных хотя бы название прочитать, в России было настолько невелико, что это уже становилось не смешно. Почему-то я думал, что все обстоит не настолько печально, но неграмотные даже среди благородных сословий частенько встречались, что уж тут про другие говорить. Да уж если императрица с трудом могла расписаться… Но не буду даже думать об этой недоцарице. Тут и собственное восприятие, и тело такие откаты выдает, что я даже не осознаю, как меня начинает трясти от злости, когда я об этой пасторской бл**и думать начинаю.

– В Лефортово или в Кремль, государь Петр Алексеевич?

Я вздрогнул и очнулся, вынырнув из мыслей в этот мир. Надо же, так увлекся размышлениями на знакомые мне темы, которые, как оказалось, и в эти темные времена были известны хотя бы на интуитивном уровне, что даже не заметил, как карета остановилась, и в распахнутую дверь заглянул Репнин.

– Давай сразу во Владыкино, Юрий Никитич, навестим его святейшество Феофана, а потом уже в Лефортово.

– Как прикажешь, государь, – он захлопнул дверь.

И тут же послышался его зычный голос, отдающий приказы. Освоился, окончательно освоился, как и Митька, который привычно уже сидит со своей кочергой, но не сжимается в комок, когда я к нему обращаюсь. Даже дерзит, правда, в меру и ко времени, но бывает. Я как-то обхожу тему про то, что взял их к себе временно, а они мне даже не намекают на этот нюанс. Ведь известно же, что нет ничего более постоянного, чем временное, вот они и подтверждают это незыблемое правило, которое уже давно пора в аксиому превратить.

Карета тронулась, меня слегка качнуло назад, откинув на подушки. Ну что же, вот мой Рубикон. Период покоя, который я всеми правдами и неправдами выбил себе на акклиматизацию, пытаясь попросту спрятаться, закончился, только вот почему-то страшно мне, так страшно, что коленки дрожат, хотя я морально готовил себя, что все-таки вернуться придется.

Во Владыкино мы немного передислоцировались. Остерман пересел в карету Ушакова и умчался с моего высочайшего позволения узнавать, что же произошло во время его отсутствия в Верховном тайном совете, что именно Головкин написал мне в письме, содержание которого я ему так и не открыл. Ну вот такая избирательная глухота, совместно с приступами острой дебильности на меня накатывали временами, что я не слышал и не понимал ни его намеков, ни прямых вопросов.

Стремительно войдя в дом, я приказал немедля проводить меня к Феофану. Ушаков неслышной тенью следовал за мной, остановившись только возле дверей спальни, где сел в кресло, стоящее в коридоре, и приготовился ждать меня столько, сколько потребуется. Вообще, мне показалось, что Андрей Иванович по-настоящему кайфует, занимаясь этой работой. И что он всего лишь на десять минут пожалел о том, что примчался ко мне с такой скоростью, в первые минуты нашей встречи, надо сказать, весьма напряженные. А от осознания того, что ему дозволено не просто натаскивать своих птенцов, зачастую не понимающих, что они делают, а сначала обучать их теории, Ушаков впал в экстаз, из которого не выходил уже несколько дней. От избытка чувств он мне даже коротенькие справки на высшее духовенство приготовил, извинившись, что больше у него ничего нет, слишком специфический и закрытый народ это духовенство, не подступиться никак. Я тогда снова подобрал челюсть, приказал ему вернуться, и мы долго, до ночи обсуждали эту проблему. В итоге родился указ, который был уже готов, тщательно составлен вздыхающим Остерманом и подписан мною, который будет великим сюрпризом для всего российского духовенства. А то ишь что задумали, как братки сферы влияния делят. Делом пускай лучше займутся, самым что ни есть богоугодным.

В спальне, где на огромной кровати лежал Феофан, было невероятно душно. Сильно пахло ладаном, потом и болезнью. Подойдя к кровати, я опустился на одно колено, подхватил руку с перстнем, свисающую с перины, и прислонил камень перстня на секунду ко лбу. Никто и никогда не заставил бы меня поцеловать этот камень, даже если бы от этого моя жизнь зависела. Хотя что я себя обманываю, если бы от этого зависела моя жизнь, я бы камень облизал, не то что поцеловал бы.

– Я примчался, как только печальная весть дошла до меня, владыко, – проговорил я очень тихо, но Феофан меня услышал.

– Встань, государь, – неожиданно твердым голосом проговорил он. – Негоже царю на коленях пред рабом своим ползать.