Сто первый - Вячеслав Валерьевич Немышев

Африке менты, — кривится Иван в стенку. — Охотники на мамонтов. Сейчас с дембелей шкуру и спустят. А проводница натуральный перпетум».

У них проверили документы. На Ивана посмотрели косо, перерыли всю сумку. Здоровяк, что держал его в тамбуре под дулом, что-то сказал на ухо старшему. Тот спросил Ивана:

— Из госпиталя?

Иван взял протянутые ему бумаги, военный билет. Рвут кожу желваки.

— Домой еду.

— Не шастай по ночам, солдат. Время, знаешь какое?..

А что — обычное было время. Случилась в те годы война. И, как обычно бывает, стали люди гадать, как же это не подумали они о старинных приметах. Правда, и приметы те уж никто не помнил. Стали все валить на жару: дескать, земля иссохлась, птица ушла к морю, вино кислей обычного получилось, да и виноград раньше сроку закровянел переспелыми гроздьями. Так вот после и не верь в приметы… Заплутал дурной ветрила меж горбатых хребтов, заметался с истошным воем, — и пролилась кровь, насытив истомленную землю живою влагой. Вино перебродило и загустело на губах рудыми каплями.

От примет тех забытых и случилась жестокая брань, — а отчего ж еще?

И снова побежали столбовые километры: дрожали в непроглядной ночи огоньки шахтерских поселков; новые пассажиры устраивались на узких боковушках; кареглазая хохлушка-проводница пересчитывала мелочь за чай, рассовывала по кармашкам проездные билеты.

И как в нелегкую годину сближаются, свыкаются друг с другом чужие совсем люди, так и в малой своей беде, — а как же не беда: в бочину прикладом, сумку навыворот, желваки как цепные кобели, — сошлись двое случайных попутчиков, обжились в грохочущем тамбуре. Боролся Иван с искушением, но махнул рукой на всякую осторожность. Горемыка блондинчик коньяк подарочный раскупорил — хлебнул «из горла». И Ивану протянул: давай, старик, не побрезгуй раз такое дело.

Что ж ты, доктор, разве не мог обмануть солдата — мол, пей, но в меру? И твоя душа, доктор, зачерствела: зарубцевалась малиновыми шрамами, истекла гноем. Корка сушеная, а не душа у тебя доктор! Ты — бережливый: душа тебе нужна станет потом, когда заболит и сожмется сердце от горьких воспоминаний про то, как укрывал ты белыми простынями «с головою» неспасенных тобою, как провожал спасенных и пытался думать на латыни. Но мудрое становилось бесполезным, и ты говорил вслед идущим на волю — не пей солдат, нельзя тебе…

Что нельзя, поначалу и не поймешь почему.

Глотнул Иван сразу много; думал так — чтоб одним махом накрыло, чтоб не было пути обратно. И еще отхлебнул вдогон. Как парное молоко, севшее в простоквашу, размякла суровость Иванова: в голове стало горячо, в ногах вязкость. Ах, докторишка! Пожалел? Кого ж ты пожалел — солдата? Так солдату во хмелю, так же как тебе с твоей латынью, понятней изъясняться — за жизнь «толкать базар».

И потекли разговорчики.

Проводница, будто почуяла, заглянула в тамбур, да как на своих: пейте хлопцы, теперь можно, только «бычки» в окно.

Ивану, что ж, понятное дело, захотелось чубарому выложить всю правду-матку: видал как оно без папаши, как «амоны» прикладами потчуют интеллигентов? Ты мне тут про перпетумы бакланишь, а в жизни все просто: не уловил момента, не просек ситуацию — получи в дыхало.

— Царствие твоему папаше небесное, — качает Ивана; ноги расставил широко. — Не рви сердце. Он, может, и ушел оттого, чтоб ты своей башкой покумекал, куда тебе лыжи вострить по жизни. Убивать, зема… убивают не так…

Закружилось вокруг Ивана, запел ветер в окне, колесные пары под железным полом в такт ветру: тудун-дудун, тудун-дудун.

— Давай, зема, третий… помянем пацанов.

Попутчик выпил — вдумчиво выпил. Так Ивану показалось. И проникся он.

— Завидуешь, говоришь? Может и правильно… Оно знаешь, как жить хорошо, знаешь?

После знакомства с ОМОНом парень совсем скис. Коньяк же не взбодрил, но взбаламутил его. Он забыл про свою челку, курил одну за другой и все порывался что-то сказать. Но Иван клал ему мосластую ладонь на плечо и, как бывает среди двоих, когда один слаб, а другой крепок, снисходительно хлопал его: так-то, братела, не катит твой умняк.

— Читаешь умные книги? — спросил Иван.

И чубарого прорвало:

— Все это вранье… вра-нье! Отец верил, учил меня, но… где истина? Болконский! Князь! Какой нах… князь? Нет теперь князей. Одно быдло кругом! И я среди этого быдла…

— Э, брат, че-то ты гонишь.

— Вы… ты читал Мальтуса? Ах, извини… Был такой поп-философ. Гитлер взял за основу его теорию. Ну, еще Гегель и Ницше, но это сложно… Суть проста. Война есть благо для человечества — всех лишних к стенке, на эшафот к чертовой матери… извините! Народ — сам виновник всех войн. Не власть, не деньги, а на-род! Расплодились — жрут, пьют! Женщины! Да-аа! Наташи Ростовы, все эти «тургеневские», которых нет теперь и, вообще-то, не было никогда…

Иван оторопело слушал, но чувствовал, как горячо стало в затылке и заходило под кожей щек. Но молодой человек будто понял, что хватил лишнего и, сбавив тон, вновь перешел к своей размеренной сказительной речи:

— Я тебе честно как на духу… вот вернусь со свадьбы и пойду в военкомат. Уже решил. Мать, конечно, будет в истерике… Но я пока ничего не говорил… А что?.. Мне кажется, только война может научить жизни, и только так можно стать мужчиной. Ты, извини, может я не прав? — попутчик смутился. — Ну, я просто хочу испытать себя, если на гражданке ничего из меня не получилось. Смогу ли я воевать, убивать и так далее.

— Чего так далее? — Иван глянул бутылку на просвет, плескалось на донышке.

— Ну, смерть и… — он не нашелся, что еще сказать. — Наверное, это что-то страшное? Но… но давайте вспомним Толстого! — он поборол смущение и, уже не глядя на Ивана, подставив лицо под струю воздуха из разбитого окна, стал говорить, перейдя на «вы»: — Вы помните сон Андрея Болконского перед самой его кончиной, помните?

— Смутно, — ответил Иван и влил в себя остатки коньяка.

— Он боялся того, что за дверью. Там было страшное — оно — смерть! Смерть ворвалась в комнату, и князь Андрей подумал, что, ведь он спит и нужно проснуться; и когда он проснулся, так ясно представил себе свой сон и понял, что смерть — это пробуждение от жизни… не более того!

— Смерть, — выдавил Иван, — это когда мозги по броне разбросаны и воняет говном из твоего разорванного брюха.

— Я имел в виду смерть духовную — смерть, как пробуждение к новой жизни!

— А я другой не знаю, только ту… когда воняет, — сказал Иван.