Читающая по цветам - Элизабет Лупас

– Не может быть!

– Представь себе, может! Она будет похожа на прекрасного юношу с древнегреческой вазы. На ней будет маска лебедя, ведь лебедь, как ты знаешь, – это птица Аполлона, а на плечах у нее будут доходящие до самого пола большие лебединые крылья, сделанные из перьев и белого шелка и усыпанные блестками. Подожди, увидишь сама. Это просто magnifique[43].

Я воззрилась на нее, раскрыв рот, не в силах скрыть свое изумление, попыталась представить себе подобный костюм при дворе Марии де Гиз – и, разумеется, не смогла. В конце концов я спросила:

– А у тебя там есть роль?

– Нет. И у других дам тоже нет. В представлении участвуют только королева и мужчины, играющие муз. – Она обняла меня рукою за плечи, приветливо и беззаботно. – Полно, Ринетт, пусть тебя это не шокирует. Во Франции подобные представления в большой моде, а мы стараемся все сделать так, чтобы угодить французским дядьям королевы. Все остальные придворные будут одеты в свое собственное платье и призваны исполнять важную роль изумленной, заинтригованной и приятно эпатированной публики. У тебя есть черные туфельки к твоему черному наряду?

– Нет, только вот эти коричневые.

– Тогда я одолжу тебе пару своих. Ты непременно должна выглядеть à la mode[44], когда впервые появишься при дворе в качестве фрейлины королевы.

Так я и явилась на воскресный вечер, когда давали представление, – в подаренных королевой черном бархате и нагруднике из серебряной парчи и в черных атласных туфельках Мэри Ливингстон. Все глаза были устремлены на королеву, высокую, стройную и прямую, с идеально красивыми ногами в мужских рейтузах из телесного цвета тафты, с глазами, блестящими от удовольствия в раскосых прорезях ее лебединой маски. Ее крылья были ослепительны – длинные, сделанные из белоснежных перьев, усыпанные блестками и драгоценными камнями, они обрамляли ее лицо и ниспадали на спину, лениво волочась по расстеленному на полу галереи кроваво-красному турецкому ковру. Она исполняла роль Аполлона на безупречной латыни – то есть она казалась безупречной мне, хотя все мое знание этого древнего языка уместилось бы в оловянной кастрюльке, и притом небольшой, – и танцевала с неземной грацией и достоинством. В эти мгновения она выглядела очень по-французски, и, взглянув на лорда Джеймса, я увидела презрение на его мрачном истинно шотландском лице. Ну конечно, ведь он приходился ей братом. Зато все остальные мужчины: как католики, так и протестанты – смотрели на нее с вожделением.

Французы играли роли муз изящно и со вкусом – они явно привыкли исполнять женские роли. Шотландцы же вели себя более скованно и нередко прыскали со смеху в те минуты, когда по роли должны были бы изрекать серьезные латинские сентенции. Когда на красный турецкий ковер под хихиканье всех присутствующих дам, помахивая из стороны в сторону подолом своего длинного хитона, вышел Джон Семпилл из Белтриза, играющий роль музы танца Терпсихоры, ко мне подошел небольшого роста кряжистый господин, одетый в ничем не украшенный костюм из черного шелка.

– Мадам Ринетт, – проговорил он тихим голосом с сильным французским акцентом. – Можно вас на пару слов.

Я не помнила, чтобы где-то видела его прежде, и его военная выправка и скромное платье выглядели странно на фоне богатых нарядов придворных и фантастических одеяний участников представления. У него были коротко подстриженные волосы и зеленовато-серые глаза, такие светлые, будто они выцвели из-за того, что он повидал слишком много.

– Простите меня, месье, – сказала я, – но если меня вам и представляли, я, к сожалению, этого не помню.

– Я Блез Лорентен, à votre service, – ответил он. – Я в некотором роде из ведомства французского посла, хотя и не состою на службе у самого месье де Кастельно.

– Звучит очень таинственно, – заметила я. Я не желала говорить с ним. Мне хотелось посмотреть представление.

– Я бы желал поговорить с вами наедине, – сказал он. – Насколько мне известно, вы уже имели беседу с мастером Уэдерелом, и, прежде чем вы продолжите ваше… знакомство… с этим господином, я бы хотел также обсудить с вами одно весьма важное и срочное дело.

– Не могу себе представить, какое такое срочное дело может быть у меня с вами. – Королева снова начала декламировать латинские стихи, и голос ее был мелодичен и звонок, как у ангела. Она и выглядела бы как ангел в своей белой шелковой тунике, с длинными, волочащимися по полу фантастическими крыльями, если бы не ее бесконечные ноги, затянутые в телесного цвета тафту. – Я не знаю вас, месье, и мне не нравится, что вы следите за теми, кто меня посещает.

– Любой имеет право смотреть, кто входит в Холируд и кто из него выходит. Я желаю поговорить с вами о вашем муже, мадам, – видите ли, я был с ним знаком.

Я почувствовала, как по моим щекам и лбу разлилась краска. «Нет, – подумала я. – Неужели и этот тоже?»

Вслух я немного нетвердо произнесла:

– Не представляю, как это может быть, месье. Мой муж никогда не бывал во Франции. Возможно, вы его с кем-то спутали…

– Его звали Александр Гордон из Глентлити, владетель Грэнмьюара в силу его брака с леди Мариной Лесли. Вы, мадам, и есть Марина Лесли из Грэнмьюара. Так что все точно, никакой путаницы нет.

– Что бы вы ни имели сказать, я не желаю это слушать. – Сердце мое колотилось, внутри все оборвалось, и мне отчаянно хотелось сей же час убежать. – Прошу вас извинить меня, месье. Я неважно себя чувствую.

Он с силой сжал мое запястье. Пальцы у него были холодные и показались мне неестественно бескостными, словно мою руку крепко оплели лианы. Мысленно я вдруг представила дикий переступень, вьющийся, оплетающий все вокруг, с белыми цветками, на глазах превращающимися в зловонные ягоды цвета растворенной в воде крови. Во Франции его называют navet du diable – чертовой репой из-за его мясистого белого корневища.

– Пустите, – сказала я.

– Я все равно поговорю с вами, хотите вы того или нет.

Он произнес это так громко, что все в комнате вдруг замолчали. Королева оборвала свою речь, обращенную к Терпсихоре. Сама Терпсихора, а вернее Джон Семпилл, перестала размахивать своей картонной, усыпанной блестками лирой и, не скрываясь, уставилась, то есть уставился на меня. Музыканты перестали играть и опустили музыкальные инструменты.

– Вы мешаете представлению, – холодно сказала королева. Она даже не назвала меня по имени. – Не слишком ли рано вы начали ссориться со своим любовником, вы, так страстно желающая отомстить за убийство вашего столь горячо любимого мужа?

Все оборотились и воззрились на меня. От унижения я вся жарко покраснела – от одолженных у Мэри Ливингстон туфелек и до корней волос, – я словно вся горела и понимала, что все истолкуют это превратно, как признание вины. Даже если бы я могла придумать, что сказать, вряд ли мне удалось бы достаточно совладать со своим горлом, языком и губами, чтобы произнести это вслух. Француз, чтоб его черти взяли и утащили в самые глубины ада, все еще сжимал мое запястье, так же, как и я, застыв на месте от ледяных слов королевы.