Повседневная жизнь Берлина при Гитлере - Жан Марабини

Утром 3 сентября, в воскресенье, улицы залитого солнцем Берлина опустели. Горожане устремились в парки в предвкушении пикников и послеобеденного сна на густой траве, в тени деревьев. Они, конечно, читают вчерашние газеты, скептически качают головами, уже не веря «пропаганде». Война с Польшей может затянуться. Тогда многие семьи пострадают, потому что почти в каждой из них один или несколько сыновей втянуты в эту опасную «игру в кости». Тем не менее люди боятся гестапо и воздерживаются от комментариев. Каждый хочет верить (хотя и не верит по-настоящему), что военные действия в Польше закончатся так же быстро, как и в Чехословакии. И тут, в Берлине, в его парках с прудами, где гуляющие катаются на лодках, через громкоговорители (а они имеются повсюду, даже в кронах деревьев) объявляют, что Германия вот уже час как находится в состоянии войны с Великобританией и Францией. У тех, кто только что подкреплял свои силы плохим хлебом и плохими сосисками, кусок застревает в горле…

Ко всеобщему изумлению, англичане и французы так и не решились на военное вмешательство. Гитлер поспешно приезжает в рейхсканцелярию — после того, как в своем «Орлином гнезде» принял послов Франции и Великобритании. Он мертвенно-бледен, обезумел от страха и ярости; когда он поворачивается к Риббентропу, охваченный приступом дикого гнева, его глаза сверкают сине-зеленым огнем: «И что теперь?»

Личный секретарь фюрера запомнит, что Риббентроп смог ответить лишь «невнятным бормотанием». Берлинцы выходят из метро, возвращаются домой. Гитлеру еще раз неожиданно повезло: в этот трудный момент его генералы находятся в Польше, где создают свой «шедевр военной стратегии» (Лиддель Харт), воюя против безоружного народа! На Нюрнбергском процессе, перед тем как его повесят, Йодль скажет: «Если мы не потерпели крах в сентябре 1939 года, то только потому, что англо-француз-ские армии застыли на месте, на своих границах». Они там и будут оставаться до тех пор, пока, год спустя, вермахт, воодушевленный их пассивностью, для него непостижимой (и о которой он не мог даже мечтать), не возьмет инициативу в свои руки. В начале же войны с Польшей даже нацистские газеты писали: «Немцы надеются, что их фюрер даст им триумфальный мир, не прибегая к оружию». Несмотря на победу над Варшавой, Гитлер, по воспоминаниям Шмидта, его секретаря-переводчика, пытался оправдать свои действия: «Данциг был мне нужен как алиби, чтобы показать немцам мое стремление к миру». Не отдавая себе отчета в парадоксальности этой фразы, он говорит Еве Браун: «Я надеялся, что война поднимет нравственный уровень населения». С этого момента его разум, который прежде был ясным, замутняется. Между фюрером и немецким народом больше нет контакта. Он уже никогда не сможет, как раньше, возбуждать искренний энтузиазм масс. «Задумывался ли он хотя бы однажды о судьбе Наполеона?» — спрашивает себя Канарис. По мнению Канариса, человека, который хорошо знает историю, «без Талейрана Наполеон был бы всего лишь одним из военачальников». Уже со следующей недели начнутся народные манифестации протеста, не особенно многолюдные, и их быстро подавят войска СС. Однако на этот раз невозможно будет сказать, что недовольство выражает одна только армия, или буржуазия, или аристократия!

Люди Гиммлера и Гейдриха быстро подавили все слухи. «Крушение никогда не бывает так близко, как в момент победы»,[129] — сказал Гитлеру один из его астрологов. Фюрер почти убежден в этом. Теперь он постоянно думает о своей близкой смерти и, словно сознавая, что времени у него осталось мало, не колеблясь идет на любой риск. В те же дни Геринг, в недавнем прошлом alter ego фюрера, а ныне как бы отстраненный от дел, играет со своей молодой домашней львицей, ставит ноги на ее спину — он рассказывает друзьям, будто она в него влюблена. Живя в уединении, в своем колоссальном имении на северной окраине Берлина, он медленно приходит в себя после шока, который испытал, узнав о заключении советско-германского пакта. К нему возвращается радостное восприятие жизни. Его заводы работают без его участия, его пикирующие бомбардировщики сотворили чудо на Восточном фронте. Возможно, технический прогресс немецкой авиации, которую начал развивать именно он, будет продолжаться на протяжении еще нескольких лет. Он уверен, что самолеты союзников никогда не появятся в небе над Берлином. И шутит с журналистами, уперев руки в бока: «Я согласен, чтобы меня называли не Герингом, а Гансом Майером, если неприкосновенность нашего неба когда-нибудь будет нарушена». Он уверен в себе. Славный тучный Геринг, снисходительный к другим, любящий свою семью и своих друзей, все еще близок сердцам миллионов немцев.

Осенью 1939-го и на всем протяжении 1940 года авиация союзников не предпринимает ничего, чтобы опровергнуть несколько тяжеловесную шутку герра рейхсмаршала. Берлинцы тем более привязаны к Герингу, что им совсем не нравится СС. Они разочаруются в своем любимце, когда воздушные армады союзников начнут бомбить немецкую землю. Но мы пока не добрались до этого момента. Только в 1943 году берлинцы присвоят Герингу, этому асу из асов времен Великой войны, прозвище «герр Ганс Майер». Отдельные налеты на город совершались и ранее, были убитые, но этим фактам до времени не придавали значения.

В период этой «странной войны» (берлинцы назвали ее Sitzkrieg — «сидячая война»[130]) фельдмаршал Кейтель, фанатичный приверженец фюрера, который в будущем подпишет акт о безоговорочной капитуляции Германии, тоже считает, что «Германия погибнет, если союзники отдадут себе отчет в том, что, по всей логике, они должны атаковать». Генерал-полковник Гальдер в то же время занимается «срочным» приведением в боевую готовность всех немецких дивизий, дислоцированных на пространстве от завоеванной Польши до западных фронтов (в том числе на «Линии Зигфрида»[131]). «Это самая блестящая из наших операций», — говорит он с иронией. Пока люди посвященные оценивают ситуацию таким образом, Маргот, дочь чиновника, ответственного за гражданскую оборону, ходит в форме и с папкой под мышкой в свой лицей на Тауэнтциенштрассе. Как все ее соученицы, она встает по стойке смирно и отчеканивает свое «Хайль Гитлер!», приветствуя учительницу. Маргот учит немецкий язык, историю, географию и «расоведение». Она инстинктивно ощущает, что история, полностью ориентированная «на мужчин», на вчерашнюю и сегодняшнюю германскую империю, убийственно скучна. Четырнадцатилетнюю девочку «замечательные достоинства» нацистского режима интересуют куда меньше, чем достоинства парней с ее улицы, ее товарищей по играм. Один из них — загорелый, с угольно-черными глазами, с черными прямыми волосами. Он цыган, даже не латиноамериканец или араб, а цыгане, как говорят, — то же самое, что евреи. В свете этой первой влюбленности, которая для мальчика закончится трагически, в печи крематория, рассказ учительницы об арийской расе, апология нордической женщины «с широким тазом, оптимально приспособленным для деторождения, с прямыми плечами, светлыми волосами и голубыми глазами» производит на Маргот ошеломляющее впечатление. Сама Маргот шатенка, изящная и хорошенькая. Ее любимая киноактриса — Кате де Наги, «звезда» со студии УФА, которую девочка почитает так же, как и Анри Гара, молодого французского киноактера, любимца эпохи. Родители Маргот говорят, что Кате де Наги похожа на «парижанку» — в их устах это комплимент. Маргот же должна подходить к доске по вызову учительницы, которая носит партийный значок, и перечислять свои собственные расовые характеристики: «Я принадлежу к нордической расе, потому что у меня светлые волосы, голубые глаза…»(и пр.). Абсурдность этой декларации очевидна для нее так же, как и для всех ее одноклассниц, — но добрые старые времена прошли, и ни одна из девочек не смеет даже хихикнуть. С 1935 года фрейлейн, которая теперь именуется «преподавательницей гигиены и гимнастики», не разрешает детям смеяться, когда говорит им, что необходимо каждый день пользоваться зубной щеткой и эрзацем мыла. Затем в течение тридцати минут она наблюдает, как девочки выполняют комплекс упражнений, похожих на военную муштру. Каждый день вместе с ней лицеистки занимаются бегом в лесу Груневальд. В красивом гимнастическом зале с хорошо натертым паркетом и высокими окнами эта женщина-солдафон внушает своим ученицам ужас. Девочки в любой час дня должны приветствовать старших по-нацистски, выбрасывая вперед руку. Им настоятельно рекомендуют встречаться только с мальчиками из «Гитлерюгенда» и доносить на своих родителей, если те позволят себе пораженческие высказывания. Бывают случаи, когда подростки следуют этой ужасной инструкции. Но понятие «пораженчество» достаточно неопределенно. В целом можно сказать, что в Берлине не так уж много юных фанатиков, готовых доносить на своих родителей: слишком сильны еще семейные традиции, да и критический дух пока не угас. Юные немки из «Союза немецких девушек» (по крайней мере, те, что живут в Берлине) больше думают о замужестве, о детях, кухне, о своей будущей профессии. На них, как кажется, сильнее влияют их пасторы, чем нацистские наставники.