Инквизитор - Кэтрин Джинкс

Затем я сказал ему, что хочу до захода солнца посетить форт. Он предложил сопровождать меня, чтобы указать место, где произошло убийство, и я с готовностью принял его предложение. Дабы он не отставал от нас, я распорядился, чтобы кто-нибудь из моих стражей уступил свою лошадь кюре, а сам остался в деревне до нашего возвращения. Не успел я договорить, как всадник по правую руку от меня соскочил с седла. Позднее я подумал, что этому, вероятно, способствовал избыток красивых девушек в Кассера. После недолгой предотъездной суматохи, которую я не стану живописать, мы тронулись в путь, пока солнце на западе стояло еще высоко. Таинственным образом, во время нашей стоянки в Кассера, многие солдаты разжились хлебом и солониной, коими щедро одаряли тех, кто был не столь проворен и удачлив. Я невольно представил себе, что еще они смогут получить ночью в амбаре Бруно Пелфора.

Я уже описывал тропу, ведущую в форт. И каменистые рытвины, и нависающая листва казались мне зловещими, таящими угрозу, хотя я понимал, что чувства мои вызваны знанием о том, чему они стали молчаливыми свидетелями. Было очень тепло; в тяжелом тусклом небе не было ни облачка; птицы умолкли. Жужжали насекомые, скрипела кожа. Время от времени кто-нибудь из солдат сплевывал или рыгал. Никто не имел особого желания разговаривать: трудность подъема требовала сосредоточенности.

Я без подсказки узнал место смерти отца Августина, когда мы его достигли, потому что кровь была все еще видна. Множество темных пятен до сих пор отчетливо проступали из-под пыли и сухих листьев благодаря не столько своему цвету, сколько очертаниям: капли и мазки, лужи, брызги и струи. От вида этих следов и слабого, но явственно различимого запаха разложения приуныл даже мой кортеж. Я спешился и прочитал молитвы; отец Поль последовал моему примеру. Остальные остались сидеть верхом, неся дозор. Однако наши страхи оказались напрасны — никто на нас не напал по дороге к форту. Никто даже не появился из леса, чтобы поглазеть на нас или поприветствовать нас. Похоже, мы были совершенно одни.

Форт показался внезапно, поскольку, чтобы достигнуть его, приходится подниматься по склону крутого холма, срезанного поверху и образующего треугольное плато. И на этом плато, в окружении высоких вершин, расположен форт. Он стоит посреди заросшего пастбища, довольно далеко от края площадки, где кончается тропа. И потому сокрыт от глаз путника, пока тот не заберется наверх.

Тогда взгляду его предстают развалины каменной стены вдалеке, с зияющим проломом на месте ворот. Внутри находится нечто вроде двора, который окружает не укрепленную башню, но очень большой и запущенный дом. Хотя кровля почти везде обвалилась, в подтверждение того, что дом обитаем, в небо над ним поднимался дымок. Человеческое присутствие выдавали и куры, бродившие по разбитому двору, и одежда, развешанная на низкой стене, которая, вероятно, когда-то принадлежала амбару — прежде чем он развалился. Остатки других построек все еще были видны у наружной стены. Без сомнения, эта ферма некогда была богатым и процветающим хозяйством.

Что она представляла собой на тот момент, я затруднился определить с первого взгляда. Несмотря на признаки обнищания, она не имела позорного облика приюта прокаженных или пастушьей хижины. Одного взгляда было достаточно, чтобы заметить, что кто-то метет двор вокруг дома и усердно возделывает сад, растущий у южной стены. Куры были откормленные. Вокруг не было ни старых костей, ни ореховой скорлупы под ногами, ни запаха нечистот. Более того, воздух был наполнен ароматом разнообразных трав, разложенных сушиться на солнце. Он благоухал той непостижимой, почти ликующей свежестью, которая, кажется, происходит от близости гор.

Я как раз отмечал все это, когда из дома вышла женщина, очевидно привлеченная производимым нами шумом. Не желая испугать ее, я спешился поодаль и направился к ней пешком, в сопровождении отца Поля. Я сразу догадался, что это не та молодая женщина, о которой говорилось в письме отца Августина. Она, вероятно, была почти моей ровесницей — и особой весьма миловидной, быть может, даже самой привлекательной из тех матрон, что я встречал за многие годы, хотя ее никак нельзя было назвать красавицей. В ее густых черных волосах блестела седина, у нее была высокая прямая и внушительная фигура, тонкие черты удлиненного лица и спокойный, но критический взгляд (пред коим не оправдается ни один из живущих[53]). Только кожа ее была воистину прекрасна, белая, точно небесные одежды мучеников. Ее опрятность, уверенная грация ее позы и даже ее прическа — все это преображало действительность, так что там, где я ранее приметил грязь и запустение, теперь я видел величественный горный пейзаж, ухоженные овощные гряды, красочный узор искусного плетения — на одеяле, расстеленном под упомянутыми мной травами. И хотя она казалась чужой в этом месте, само ее присутствие возвышало и облагораживало его, так что предметы вокруг смотрелись по-иному, изменялись, как изменяются в наших глазах лоскут или щепка от прикосновения святого. Нет, нельзя сказать, что в этой женщине было что-то от святой, — совсем наоборот! Я просто хочу передать впечатление, которое на меня произвела ее внешность и то, что она родилась и воспитывалась среди людей, привыкших к роскоши и красивым вещам.

И несмотря на это, она была одета очень скромно и руки ее были выпачканы грязью.

— Отец Поль! — воскликнула она и затем с поклоном обернулась ко мне. Кюре начертал крест в воздухе поверх ее головы, благословляя ее.

— Иоанна, — сказал он, — это отец Бернар Пейр из Лазе.

— Добро пожаловать, отец мой.

— Он хочет побеседовать с тобой об отце Августине.

— Да, я понимаю. — У вдовы, ибо это была она, был очень приятный, мягкий мелодичный голос, странно контрастировавший с прямотой ее взгляда. Голос монахини и глаза судьи. — Пойдемте.

— Как Виталия? — поинтересовался отец Поль, пока мы шли к дому. — Ей не лучше?

— Совсем не лучше.

— Значит, мы должны молиться, много молиться.

— Да, отец Поль, я молюсь. Входите, пожалуйста.

В дверях с северной стороны дома она отдернула занавеску и посторонилась, пропуская нас вперед. Признаться, я нарочно слегка задержался, из-за промелькнувшей у меня мысли, что за дверью может поджидать меня притаившийся убийца. Однако отец Поль не имел подобных страхов, оттого, наверное, что все в его приходе ему было хорошо знакомо. Он решительно направился в дом и, переступив порог, поприветствовал невидимого хозяина — все сошло тихо и мирно.

Тогда и я последовал за ним, подгоняемый присутствием вдовы.

— Виталия, я привел друга отца Августина повидать тебя, — говорил отец Поль. В тусклом свете я различал низкую кровать или лежанку, над которой склонился кюре, и на ней — сухую и скрюченную фигуру старухи. В дальнем углу комнаты, которая оказалась довольно просторной, стояла жаровня. Поскольку очага не было видно, я догадался, что кухней в доме не пользуются, а здесь ранее находилась спальня или кладовая.

Едва ли в комнате имелась какая-то мебель — только старухина кровать, стол, сооруженный из двери, источенной червем, и двух обтесанных камней, да несколько скамей той же конструкции. Но я заметил много кухонной утвари, которая была, насколько я мог судить, хорошей выделки, так же как постельное белье, посуда для хранения припасов и сама жаровня. Еще я заметил книгу. Она находилась на кухонном столе, словно чашка или кусок сыру, и неодолимо притягивала меня к себе. Большинство моих знакомых доминиканцев не способны равнодушно пройти мимо книги, а вы не отмечали этого?