Тайна мертвой царевны - Елена Арсеньева

Следует признать, что Советы Урала, расстреливая бывшего царя и действуя в отношении всех остальных Романовых на свой страх и риск, естественно пытались отнести на второй план расстрел семьи и бывших великих князей Романовых»[44].

* * *

Кирочная была пуста, словно вымерла. Только напротив длинного дома с табличкой «22» маячил какой-то мальчишка в пыльном тряпье и калошах на босу ногу.

Дунаев с тоской смотрел на дом. Он звался раньше доходным и принадлежал знаменитому промышленнику Алексею Мещерскому, которого кто-то называл самым честным и прогрессивным промышленником России, а кто-то презрительно честил «этим дельцом». Вера дружила с его младшими дочерьми, Ниной и Таней, которые между собой как раз были не слишком дружны, а потому с Верой встречались поодиночке. Кажется, еще зимой 17-го года Мещерский развелся, женился снова и переехал в Москву, оставив дом первой жене и девочкам. Кому он теперь принадлежал, что сталось с Ниной и Таней, Дунаев не представлял, однако подумал, что они, если все еще живут здесь, могли видеть человека, напоминающего по описанию «буржуя», и девушку, похожую на Нату. Он напряг было память, пытаясь вспомнить, где именно располагалась квартира Мещерских, как вдруг мальчишка в калошах, который только что позевывал и бестолково переминался с ноги на ногу, заметно оживился и споро двинул к Дунаеву и Файке.

Ноги у него были сине-красные, руки в цыпках, из носу текло, голова замотана женским платком, из-под которого торчали серые от грязи патлы. Такая ребятня, на которую Дунаев смотреть не мог без горькой тоски, называлась нынче беспризорниками и обитала где попало: в подвалах, в разрушенных домах, в мусорных ящиках, в асфальтовых котлах, которые торчали кое-где по улицам, оставшись с былых времен. И не по-детски беспомощны были они, а не по-детски опасны! Тиранили город так же, как взрослые преступники, частенько работая вместе с ними. По характеру они были циничными и порою беспощадными, в душе – уже стариками, но выглядели как дети и очень ловко цепляли на наживку жалости добросердечных ротозеев. Дунаев наслушался историй о них в поезде – опытный попутчик предостерегал его от этих малолеток, которые могли быть чудовищно жестокими, словно бы мстили всем взрослым подряд: и красным, и белым, и пролетариям, и бывшим господам – за то, что они сделали с прежней жизнью, с Россией, а возможно, и с семьями этих осиротевших малолеток.

– Эй, господа-товарищи, не надо ль вам сыпнотифозных вшей? – крикнул беспризорник. – Червонец штука.

– Очумел? – пробормотал Дунаев изумленно.

– А чего? – озадачился мальчишка, уставив на него небесно-голубые, до тошноты невинные глазки. – Коли за коробок спичек на базаре сотенную просят, чего ж теряться? Спичкой чирк – и нет ее, а мои вши укусят – долго болеть будешь. Или не веришь, что тифозные? Сам с умирающих снимал, честное большевистское.

Дунаев передернулся, но промолчал.

– А коли сам снимал, чего ж не захворал? – ухмыльнулся Файка. – Или заговоренный?

Чумазое личико мигом сделалось скорбным.

– Почем ты знаешь, что я не захворал? – задрожал он губами. – Может, я уже ношу в себе смерть? Может, это мои последние дни на земле?

Голубые глаза подернулись слезами.

– Во поет! – восхищенно всплеснул руками Файка. – Почище, эта, Шаляпина! – И он прогнусил фальшивым дискантом, отчаянно перевирая слова:

– Сам ты блоха! – обиделся беспризорник. – У меня вши! Говорено же вам – сыпнотифозные! Самый нынче ходовой товар! Заболеешь – на трудовой фронт не пошлют, а может, и заарестовать поопасаются… Нарасхват идет!

– Чтоб нарасхват твоя вошь шла, ты на Невском торгуй, – посоветовал Файка. – Чего тут топчешься, где народу никакого нет?

– Да знаю, – вздохнул мальчишка. – Федька Ведьмак – это наш старшой – не велит: он сам торгует на Невском, а меня сюда определил. «Стой, Калоша, теперь здеся и не пикни, не то пришибу!» – пробасил он грозно, видимо, подражая неведомому старшому, но тут же голосишко его стал прежним – хрипловато-жалобным: – Вот я и стою. Который день уже стою тута с утра до вечера! Все вши мои попередохли непроданными. Одно хорошо, народ тут жалостливый: кто куском накормит, кто глотком напоит, не то и сам бы подох с голоду, как та вша.

И беспризорник по прозвищу Калоша громко всхлипнул, смахивая со щек круглые, совсем детские слезы.

– Который день стоишь? – насторожился Дунаев. – А не встречал ли ты здесь такого мужчину – лет сорока, с узкими серыми глазами, ходит в суконном пальто и круглой шляпе? С ним могла быть девушка в сером пальто и черном платке. Не встречал их?

Слезы на голубых глазках вмиг высохли, и детское личико Калоши приняло хитрое выражение, которое мигом подсказало Дунаеву: след взят! Теперь главное – не сойти с него.

– Конечно, ты сейчас будешь цену набивать, – бросил он нетерпеливо, – делать вид, будто знать ничего не знаешь и видеть не видывал. Только мне некогда воду в ступе толочь. Даю тебе две минуты на раздумье. Расскажешь что-то путевое – получишь от двухсот пятидесяти до пятисот рублей.

– Скока? – разинул рот Калоша.

– Скока?! – потрясенным эхом отозвался Файка, всплеснув руками.

Дунаев, не затрудняясь ответом, демонстративно достал из кармана мозеровские[45] часы, которые купил себе после окончания юридического факультета и которые не продал даже в самые отчаянные времена, когда голодал и ждал смерти, откинул крышку, взглянул на циферблат.

– Деньги покажь, – выдохнул беспризорник.

Дунаев без звука вынул «думку» – пятисотрублевую банкноту, названную так потому, что на ней было изображен Таврический дворец, где размещалась Государственная Дума России, и две двухсотпятидесятирублевых «керенки», названные по фамилии последнего председателя Временного правительства А. Ф. Керенского. «Думки» делались очень качественно, это была самая надежная валюта осенью 18-го, двухсотпятидесятирублевые «керенки» тоже пользовались уважением, а вот мелкие «керенки» – в 20 и 40 рублей, маленькие квадратные дензнаки, печатались на больших листах и выдавались неразрезанными листами, от которых их отстригали ножницами или отрывали, поэтому у «керенок» обычно были неровные края. Очень скоро – поскольку цены росли даже быстрее, чем на дрожжах! – «керенки» вообще перестали разрезать – так и расплачивались листами. Честно говоря, их печатали все желающие, у кого был доступ к типографии, а потому их при расчетах не принимали всерьез, но при виде крупной «керенки» и особенно «думки» Калоша решительно подался вперед и возбужденно прохрипел: