Шерше ля фарш - Елена Логунова

— У этого было два синяка, — припомнила я. — Но фингалы — дело наживное, при соответствующем образе жизни за день мужик запросто мог удвоить их количество.

— А почему же он тогда про правильную посылку меня не спросил?

— А и в самом деле — почему?

Я сбегала в прихожую и посмотрела в глазок. Вполне могло случиться так, что мужичок остался стоять на придверном коврике в каменном оцепенении, как жена Лота. Мы, Кузнецовы, умеем произвести сильное впечатление на свежего человека!

Но за дверью уже никого не было, и я проинформировала об этом Трошкину:

— Он ушел.

— Вот беда-огорчение, никак мы не избавимся от этого распроклятого меда, — заворчала подружка. — Зря, что ли, я его так красиво тряпочкой с веревочкой оформила?

— Почему — зря? Сделай фото, выложи в инстаграм с постом «Как красиво упаковать банку», и не пропадет твой скорбный труд, — посоветовала я, и начинающая фуд-блогерша сразу же повеселела.

* * *

Утром соседка за стеной включила одновременно пылесос и радио. Пылесос у нее был старый, еще советский, шумный, как реактивный самолет. Чтобы переорать его, ведущий радиопрограммы вопил, как чемпион мира по крику — Мишико знал, что в странах победившего здравый смысл капитализма такие соревнования действительно проводятся. Ему об этом все то же соседское радио рассказало на прошлой неделе.

На сей раз по радио передавали прогноз астролога.

Мишико дождался, пока диктор расскажет, что обещают звезды Скорпиону, и только потом сотряс перегородку мощным кулачным ударом, выразительно призывая соседку к тишине.

Астропрогноз ему не понравился. Звезды глумливым голосом популярного радиоведущего посоветовали всем Скорпионам, и Мишико в том числе, соблюдать технику безопасности на рабочем месте, недвусмысленно намекнув на возможность увечий.

Еще увечий?

Мишико задумчиво посмотрел на свою ногу.

Нога выглядела как надо.

То есть очень жутко она выглядела: коричнево-синяя, с огромной кровоточащей язвой.

Язве было уже три дня, но Мишико старательно берег ее — ногу не мыл, штаниной не натирал, буквально сдувал пылинки, а потому мог надеяться, что язва продержится до конца недели.

Обновлять ее чаще Мишико было невыгодно: клей ПВА, гуашь, тональный крем, вата для моделирования раны и искусственная кровь стоили денег. Хорошо хоть, работу гримера оплачивать не приходилось: азам этого искусства Мишико научился еще тогда, когда был штатным актером Тбилисского академического театра имени Марджанишвили.

Собственно, он и теперь трудился почти там же. Любимой сценической площадкой Мишико в роли увечного побирушки была крытая галерея с видом на родной театр.

Обессиленно лежа на лохматой картонке, скрывающей два слоя плотной туристической пенки, Мишико жалобно постанывал и из-под полуприкрытых век любовался зданием театра, которое, как знали все культурные люди в Тбилиси, являлось ярким примером ортодоксального модерна.

Ясным летним утром трехгранные, как штыки, шпили на башенках архитектурного шедевра горели золотым огнем. В углублениях барельефов под выступающими козырьками медленно таяли тени ста пятидесяти оттенков серого. В полукруглые окна с глянцевых тел проезжающих мимо автомобилей с бессмысленным упорством прыгали солнечные зайчики, решетчатая крыша беседки прорастала в асфальт воздушными корнями тонких зеленых столбов, и старинные фонари горделиво держали чугунные головы, всем своим видом обещая ближе к ночи возобновить высокую миссию по рассеиванию тьмы.

Мишико наслаждался видом и покоем.

Покой этот, впрочем, был обманчив. В любой момент Мишико мог обругать или даже пнуть недобрый мимохожий человек. К нему могли подвалить конкуренты, крышующие их бандюки или самостийная гопота. Или полицейские, в случае появления которых сценарий развивался точно так же, как с бандюками: дай нам на лапу и лежи себе дальше, убогий! А иначе — тебя же предупреждали о возможном увечье?

Схлопотать натуральное телесное повреждение Мишико не улыбалось, поэтому он внимательно следил за обстановкой и от греха подальше свернул свои коврики сразу, как только в ближайшую кальянную ввалилась какая-то шумная толпа.

Планируя вернуться к работе позже, Мишико отошел на полквартала и свил себе гнездышко в подворотне старого «сталинского» дома. Место было тихое, укромное, при этом с красивым видом на набережную — все, как любят культурные люди.

У мусорного бака Мишико подобрал свеженькую, хрусткую от новизны коробку от холодильника и принес ее в подворотню.

Лежа в картонной норе, он не только наслаждался видом и покоем, но и ощущал возвышающее духовное родство с древнегреческим философом Диогеном.

Время от времени — нечасто, потому что большинство жильцов элитного дома шли к себе через пафосный парадный подъезд, — мимо уютно упакованного в картон философа кто-нибудь проходил, не беспокоя при этом последователя Диогена. Уложенная под стеной коробка по цвету совпадала с бежевой штукатуркой и прекрасно маскировалась на местности.

Философа разморило.

Без умолку трещащие цикады усыпили Мишико не хуже маминой колыбельной, и он не скоро пробудился бы, если бы кто-то не присел на него, как на бревно.

Коробка, усиленная в торцах пенопластовыми ребрами, затрещала, прогнулась, но все же не смялась в лепешку.

— Первый, первый, я пятый, — услышал Мишико.

Хоть и спросонья, он как-то сразу понял, что это не детская считалочка.

В мозгу неоновой надписью полыхнуло слово «опергруппа».

Неоднократно битый жизнью и самыми разными живыми организмами, философ затаился, от души надеясь, что гражданин начальник, вполголоса деловито перебирающий числительные, не засидится на его картонном боку надолго. В конце-то концов, опергруппа потому так и называется, что реагирует оперативно!

На что именно реагирует — вот вопрос?

— Пятый, пошел! — прошелестело над Мишико, и вмещающая его коробка, избавившись от навязанной ей роли лавочки, хрюкнула с отчетливым облегчением.

Не в силах справиться с любопытством, Мишико выглянул наружу.

Под арочным сводом импровизированной сцены приплясывали двое. Тот, кто именовался Первым, приставными шагами перемещался вправо-влево, преграждая широко раскинутыми руками путь к выходу из подворотни второму — нелепому мужичку с конкретно битой рожей. Этот второй нервно подергивался и пятился, прижимая к груди бумажный сверток размером с коробку для обуви.

— Посылку на пол, сам к стене и руки за голову! — потребовал Первый, надвигаясь на битого вперевалку, как цирковой медведь, обученный ходить на двух ногах, но не получающий от этого удовольствия.

Опытным глазом человека, которого не раз загоняли в угол, философ-диогенец посочувствовал битому мужичку. Правда, ему и в голову не пришло героически развить сцену в духе «те же и Мишико», выступив на стороне более слабого участника конфликта.