Спасая Сталина. Война, сделавшая возможным немыслимый ранее союз - Джон Келли

Черчилль провел бо́льшую часть вечера в раздумьях, сидя в своем кресле. В начале десятого в столовой появился Сойер, дворецкий премьер-министра, с переносным радиоприемником. Ведущий Би-би-си рассказал последние новости об англо-германском танковом сражении в Ливииц[183]. По тону его голоса Гарриман догадался, что британцы проиграли битву. Затем ведущий более подробно остановился на других событиях дня, в том числе на новости, которая только что поступила по телеграфу.

«Японские самолеты совершили налет на Перл-Харбор, американскую военно-морскую базу на Гавайях, – сказал ведущий. – О нападении сообщил президент Рузвельт. Главный гавайский остров Оаху также атакован. Подробности выясняются».

Черчилль немедленно позвонил в Вашингтон.

– Это правда насчет Японии? – спросил он.

– Да, они напали на нас в Перл-Харборе, – ответил Рузвельт. – Теперь мы в одной лодке.

Прежде чем положить трубку, Рузвельт сказал, что планирует попросить Конгресс объявить войну на следующее утро. Черчилль ответил, что Британия поступит аналогично. Когда около 15:00 Нокс, Гопкинс, военный министр Генри Стимсон, начальник штаба армии США генерал Джордж Маршалл и другие члены специального военного совета при президенте собрались в Белом доме, их настроение было мрачным, но не пораженческим. Жертвы еще не были подсчитаны, что позволяло Белому дому возложить всю ответственность за них на японцев. Однако по мере того как проходили дни и число погибших военных росло, президент и его помощники начали опасаться, что Белый дом подвергнется резкой критике. И позиция президента была довольно уязвимой по нескольким причинам, отмечал историк Найджел Хэмилтон – автор книги о президентстве Рузвельта, где оно оценивается в целом положительно. «Вопреки тому, что говорили члены военного совета, [Рузвельт] упорно продолжал гнуть изначальную извилистую линию мирного урегулирования… за которой последовала запоздалая воинственная риторика – все это делалось, несмотря на зловещие признаки надвигающейся японской агрессии, – писал Хэмилтон. – [Рузвельт] отказался отдать приказ об упреждающем нападении на японцев, [которые] …явно готовились к новому вторжению в Юго-Восточную Азию. Он также отговорил британцев от нанесения превентивного удара по японским войскам, приближающимся к их базе в Сингапуре».

Министр труда Фрэнсис Перкинс, которая вечером также находилась в Белом доме, сказала, что Рузвельту «ужасно тяжело… осознавать, что военно-морской флот был застигнут врасплох и бомбы падали на корабли, которые не находились в полной боевой готовности и не были готовы действовать». По данным, опубликованным в прессе после нападения, в Перл-Харборе погибли 2403 человека, а количество потопленных или серьезно поврежденных кораблей достигало 19[184], включая 8 линкоров, четыре из которых не подлежали ремонту[185]. Но в секретном докладе, с которым Уинстон Черчилль ознакомился во время своего визита в Соединенные Штаты, говорилось, что потери «были значительно выше, чем [то], что опубликовано в прессе[186]». Несмотря на масштаб катастрофы в Перл-Харборе, а также на последовавшее за этим расследование Конгресса и насмешки со стороны изоляционистов, президент сохранил доверие американского народа. Для тысяч мужчин и женщин, собравшихся у Белого дома вечером 7 декабря, и для миллионов, которые услышат сообщение об объявлении войны на следующий день, Рузвельт оставался непререкаемым авторитетом и национальным лидером. Он сохранил страну во время Великой депрессии, и граждане были уверены, что он благополучно проведет их через великую войну.

На следующий день после событий в Перл-Харборе, когда британский министр иностранных дел Энтони Иден лежал в лазарете тяжелого крейсера «Кент» с тяжелой формой желудочного гриппа, из Лондона пришла неожиданная новость. В середине декабря Черчилль решил отправиться в Америку. Иден попытался отговорить премьера. Через несколько часов он должен был вылететь в Россию и чувствовал, что с политической точки зрения будет неправильно, если и премьер-министр, и министр иностранных дел покинут страну в разгар войны. К тому же это негативно сказалось бы на общественном мнении. Но Черчилль не хотел слушать ни Идена, ни Рузвельта, который предложил премьер-министру отложить визит до января. Сообщения летали туда и обратно между Даунинг-стрит и Северной Шотландией, где стоял «Кент». Когда пришла последняя телеграмма из Лондона, Черчилль все еще собирался отправиться в Вашингтон в середине декабря, а Иден – в Москву через несколько часов.

Иден не горел желанием туда ехать. Предстоящее путешествие было для него морским эквивалентом крестного пути. Оно включало в себя пятидневное плавание до Мурманска – города на северной оконечности СССР – под ледяным ветром по бурному морю, кишевшему немецкими подводными лодками. Затем министра ждала пяти– или шестидневная поездка на поезде до Москвы – в зависимости от того, как часто поездной бригаде придется останавливаться, чтобы расчистить пути от снега.

По мере того как «Кент» продвигался на север, солнце все глубже опускалось за горизонт и световой день сжимался до тонкой ленты холодного света, пробивавшейся примерно на час ближе к полудню. В конце концов солнечный свет полностью исчез, температура упала до пятнадцати градусов мороза, и «Кент» четыре дня шел через бурное море в полной темноте. На пятый день показался Мурманск и небо немного прояснилось. На юге горизонт озарил густой лимонный свет, а над улицами и пирсами города развевались кроваво-красные советские флаги. Сэр Александр Кадоган, один из британских делегатов, подумал, что форма российского почетного караула на фоне свежего снега выглядела розовато-лиловой.

Пять дней спустя неулыбчивый Сталин встретил Идена в своем кремлевском кабинете с длинным списком претензий, который включал отказ Великобритании открыть второй фронт на Западе для ослабления давления на Советский Союз и слишком маленький объем британской военной помощи. За этими жалобами скрывалось серьезное беспокойство. Черчилль всю свою сознательную жизнь был ярым антикоммунистом. Можно ли доверять его обещаниям о поддержке? «Московская хартия» – документ, который Иден представил Сталину 16 декабря, должна была развеять опасения Советского Союза по поводу поддержки Великобритании. Она содержала несколько предложений по англо-советскому сотрудничеству, в том числе оказание помощи в послевоенном восстановлении и поддержку экономики. Когда Иден закончил говорить, Сталин высказал несколько общих замечаний, а затем поднял тему, которая действительно его волновала: послевоенные границы Европы. Учитывая, что немецкая армия двумя неделями ранее была у ворот Москвы и все еще представляла собой серьезную угрозу, казалось, что говорить о послевоенных границах преждевременно. Иден сказал, что он не уполномочен обсуждать этот вопрос, и перевел разговор на менее острую тему послевоенного восстановления.