Горькая истина. Записки и очерки - Леонид Николаевич Кутуков

— Товарищи, революция в опасности. Враг наступает в наши пределы. Товарищи, надо победоносно закончить войну. Товарищи, вы получили свободу, отразите врага и идите тогда делить землю, которая будет вся принадлежать вам. Наши союзники…

Но тут перебивает его товарищ прапорщик Семашко — большевицкий агитатор:

— Товарищи, не верьте буржуям, которые хотят продолжать империалистическую бойню. Товарищи, немедленный мир без аннексий и контрибуций на правах самоопределения народов! Товарищи, долой тайные договоры, долой министров-капиталистов! Смерть буржуям! Товарищи, да здравствует власть совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Да здравствует власть трудящихся!

Солдаты ответили ему звериным ревом и криками:

— Правильно.

Я ловлю на себе враждебные взгляды.

Штабс-капитан Кузьмин продолжает стоять на столе. Он очень худой и болезненного вида, френч висит на нем мешком. Он пытается возразить:

— Товарищи, товарищи, не верьте, товарищи!

Толпа заорала, завыла, посыпались ругательства, угрозы.

— Буржуй, долой, к… матери! Сволочь! Буржуй, довольно… капиталист… буржуй, кровопийца, к… матери!..

Штабс-капитан Кузьмин опустил голову. Слезы текли по его исхудалому лицу и капали на стол. Стоило ли 12 лет жизни проводить на каторге за этот «народ»! Мне было искренно жаль его. Что переживал он в эти ужасные минуты?

Толпа стала наседать. Сопровождавшие штабс-капитана Кузьмина стащили его со стола, почти силой втолкнули в помещение полкового комитета и заперли входную дверь.

Я поспешил вовремя убраться подобру-поздорову. Солдатня в исступлении бесновалась. Семашко продолжал свою речь.

Произошли выборы командного состава. Моя рота выбрала командиром фельдфебеля. Я перестал посещать роту.

25 октября 1917 года

Днем ходил по улицам в штатском. Банды солдат перли куда-то, таща пулеметы. Вечером я сидел дома, у нас были гости. Издали слышались выстрелы. Я вышел на улицу узнать, в чем дело. Шел мокрый снег.

Говорят, что солдаты, под руководством большевиков, занимают город и штурмуют Зимний дворец, где сидит Керенский, защищаемый юнкерами и Женским батальоном. Я поспешил вернуться домой. Происходящее меня больше не интересует…

Сто лет, начиная с декабристов, ставили палки в колеса Императорскому правительству. Добрались, наконец, до власти и через 8 месяцев жалкой трагикомедии демократические боги кубарем свалились со своего республиканского Олимпа.

Я иногда захожу в Собрание завтракать и узнать новости. Перемен пока никаких нет. Как это ни странно, но караулы продолжают высылаться, и офицеры несут дежурства. Я назначен дежурным на 9-е ноября, то есть на следующий день после полкового праздника.

8 ноября. Полковой праздник[91]

Все офицеры собрались в офицерском Собрании, то есть в занятой под Собрание квартире. Молебна не служили, был очень плохой завтрак, так как хозяин Собрания с трудом мог достать необходимые продукты. Пили лимонад. Поздравлений ни от кого не было получено.

С полкового плаца доносятся крики и ругательства солдат. Они хотят ворваться в собрание и переколоть всех присутствующих. Солдаты освобождены сегодня от всех нарядов.

9 ноября. Последнее дежурство

Я вступил на дежурство. Развода никакого не было. Караулы приходили один за другим по мере того, как составлялись. В казармах дело доходило до драки между солдатами при спорах, кому наступила очередь идти в наряд.

А несмененные караулы (по случаю бывшего накануне нашего полкового праздника в караулы ходил Гвардии Гренадерский резервный полк) звонили по телефону, вызывали дежурного офицера, то есть меня, и крыли в телефон, не стесняясь в выборе ругательств. Так продолжалось несколько часов.

Не будучи более в состоянии выносить подобное «дежурство», я пошел в собрание и предоставил дежурному фельдфебелю выполнять мои «обязанности».

Стемнело. Около половины шестого вечера приходит за мной фельдфебель и говорит:

— Господин прапорщик, на плацу собрался последний караул. Они передрались в казарме, не хотят со мной говорить, а требуют, чтобы вы сами вышли к ним.

— Как же мне выходить, с оружием или без оружия.

— Да лучше без оружия, кто их знает, господин прапорщик. Вдруг захотят вас обезоружить.

Я послушался совета, оставил снаряжение на стуле в Собрании, накинул на плечи шинель и спустился вниз. Вижу: солдаты в темноте беснуются и с остервенением между собой ругаются.

Увидев меня, они заорали:

— Чего до сих пор не мог послать караул, скоро 6 часов, чего нас тревожат, не наша очередь идти.

— Слушайте, — говорю я, — ведь распоряжения на наряд были сделаны заранее, чем же я виноват, что вы сами не можете сговориться, кому идти.

— Как не можем сговориться? Сволочь, провокатор, это ты нарочно мать… мать… нам говоришь, чтобы нас натравить друг на друга, мать… мать… мать…, кровопийца, провокатор, буржуй, коли его ребята, мать… мать…

Озверевшие солдаты обступили меня со всех сторон, и вокруг моей головы и груди ощетинились штыками. Я вскипел от оскорблений и площадных ругательств, слезы выступили от злобы на глазах. Я скинул с плеч накинутую шинель и заорал не своим голосом:

— Колите, мать… мать…

Наступило молчание. Вдруг один голос сказал:

— А ну его к… матери, пойдем, ребята.

Штыки опустились, и «солдаты» пошли сменять караул.

Я вбежал в собрание, бросился на диван и со мной случился истерический припадок.

Успокоившись, я одел шинель, взял снаряжение (пока я был внизу у меня украли револьвер) и, никому ничего не сказав, бросил «дежурство» и уехал домой.

Этой безобразной сценой кончилась моя служба в Запасном Гвардейском батальоне.

В казармы я больше не показывался.

Да, господа Черновы[92], Львовы[93], Шингаревы[94], Набоковы[95], Родзянки, Милюковы, Керенские, Кокошкины[96], Соловейчики[97], Гоцы[98], Чхеидзы, Даны[99] и прочие, с «военщиной» вы расправились. И с Россией.

Снятие погон

Большевики издали декрет о снятии погон. Прапорщик Земель[100] и я нашили себе солдатские погоны, ходили по городу и демонстративно козыряли «по-юнкерски» старым офицерам.

Мальчишки! Да, это было ребячество, но по крайней мере оно выражало крик души. (Прапорщик Земель был впоследствии в отряде Светлейшего князя Ливена[101]).

«Отечество — это позор»

На Собрании армии и флота на Литейном проспекте висят огромные плакаты: «долой Отечество. Отечество — это позор».

Разжалование

В середине декабря мне пришла на дом из полкового комитета официальная бумага, извещающая, что комитет постановил разжаловать меня в солдаты, и что я обязан жить в казармах, так как решено, что разжалованные офицеры обязаны работать на кухне по очистке картофеля и так далее, а также чистить отхожие места. Я в казармы не пошел, и никто меня больше не беспокоил.

Спасение полковой церкви в 1919 году

В начале 1919 года появилась угроза закрытия большевиками нашей полковой церкви и обращения ее в коммунистический клуб, или кинематограф,