Ухожу в монастырь! - Анна Ольховская

«Я знать. Женщина. Она пахнуть смерть. Она делать плохо хозяин».

«Ну вот, ты и сам понимаешь. Подходить можешь вот на такое расстояние, как сейчас, я услышу тебя. Но если не позову, значит, занят. Беспокоиться не надо. Все-все, беги, мне пора».

Синий огонек мгновение оставался на месте, а потом так же стремительно, как приближался, начал удаляться.

А Кай облегченно вздохнул и открыл глаза – получилось! Он нашел своих. Лок передаст радостную новость Михаэлю, а малыш скажет Степанычу. Небось за эти два месяца Помпошка еще лучше говорить научился!

Интересно, а сколько он так просидел? Часы остались в спальне, но, судя по густому пару, заполнившему помещение ванной, «бродил» он неслабо.

И чувствует себя так, словно в каменоломне часок киркой помахал.

Ничего, сейчас под контрастный душ, смоет с себя накопившуюся усталость и – вперед. На сцену. Претворять в жизнь утверждение Уильяма нашего, понимаешь, Шекспира. Насчет того, что жизнь – театр, а люди в ней – актеры.

Тем более что к его апартаментам приближаются сейчас два главных действующих персонажа его пьесы – Грета и Брунгильда. Быстро так приближаются, словно…

Они что, бегут, что ли? Ох ты, наверное, он торчит тут непозволительно долго, и видеонадзиратели всполошились. И передали свою заполошенность выше по инстанции.

Кай в темпе смыл пену с тела, выключил воду и, загудев что-то невразумительное, начал вытираться. Тщательно так, не спеша. До тех пор, пока в дверь ванной не забарабанили (кстати, очень хорошо, что они не сняли внутренние щеколды с дверей туалета и ванной, а ведь вполне могли).

– Кай! – О, Грета солирует, как всегда, а крошка Бру – на бэк-вокале. – Кай, с тобой все в порядке?

– Да-а-а, – побольше удивления в голос и чуточку капризного недовольства в качестве приправы. – А ты зачем идти так рано? Я тока встал! Я мыл!

– Ты встал уже час назад, и все это время торчишь в ванной!

Ох, и ни фига ж себе! Целый час! Надо впредь с собой часы брать и включать таймер, никакой кретин не станет торчать в ванной подолгу ежедневно, а то и несколько раз в день.

– Я мыть! Весь мыть! И волосы помыть, и ручки, и ножки, и животик, и…

– Все-все, хватит перечислять! – А забавно наблюдать, как Грету напрягает увлеченность умственного инвалида собственными гениталиями. – Выходи поскорее, пора завтракать.

– Мням! – жизнерадостно проорал Кай. – Я любит есть!

– Вот и отлично, мы сейчас позавтракаем все вместе – ты, я и твоя жена, Брунгильда. Она тоже здесь.

– Ура! Я хотет ее челювать! Я сичас! Я быстро!

И Кай с топотом начал носиться по ванной, периодически роняя шкафчики и тумбочки. Не забывая при этом возбужденно трубить:

– Челювать-обнимать-трогать! Челювать-обнимать-трогать!

– Ой, я же забыла! – Голоса «его» женщин отдалились от двери ванной, но Кай все равно видел, как Брунгильда с трудом заталкивает внутрь, поглубже, рвущееся наружу отвращение, довольно неуклюже маскируя его озабоченностью. – Мне вчера вечером папа звонил, просил в десять тридцать быть в скайпе. А сейчас уже десять двадцать.

– Что за срочность? – Ага, Грета явно недовольна. – Первый совместный завтрак с мужем, а ты убегаешь! Так он не скоро к тебе привыкнет, милочка!

– Вы думаете? – Слышно было, что Брунгильда колеблется – она тоже уловила отрицательную реакцию свекрови.

Нет уж, увольте, сидеть за одним столом с этой снежной жабой – вредно для его пищеварения.

Кай криво надел махровый халат, завязал пояс так, чтобы всем казалось – он вот-вот развяжется и обнажит все, что под халатом, – и, открыв щеколду, пулей вылетел из ванной.

– Челювать-обнимать-трогать!

Так, все как вчера: губы трубочкой, слюны побольше, глаза косят, только шаловливые ручонки надо добавить. К примеру, за грудь ухватить. Вот за эту, левую. И побольнее.

– Ай! – Отлично, она не только завизжала, а еще и по руке его шлепнула.

Надо обидеться. Причем сильно. Оттолкнуть женушку со всей дури и заныть:

– Пахая! Злая! Зачем бьеся? Ы-ы-ы-ы!

– Ладно, Брунгильда, можешь идти, – раздраженно проговорила маменька. – Передавай привет отцу. Потом расскажешь мне, что он хотел.

– Обязательно! – пробурчала основательно помятая красотка, поднимаясь с пола.

Для целостности кретинского образа надо было и за едой вести себя соответствующе: есть по большей части руками, роняя крошки, чавкая и рыгая. И это для Кая было, пожалуй, самым неприятным в лицедействе. Стоило на мгновение отвлечься, как годами отработанный алгоритм действий тут же перехватывал управление телом на себя и тянул руки к ножу и вилке, бросая при этом осточертевшую ложку. Или заставлял брать салфетку, чтобы промокнуть губы.

Когда Кай трапезничал один, все эти промахи большого вреда принести не могли – сидевший в комнате видеонаблюдения диспетчер вряд ли брал уроки хорошего тона в школе мажордомов Букингемского дворца. Это во-первых. А во-вторых, в целом поглощение пищи выглядело приемлемо – Кай вовремя спохватывался, и тогда чавканье становилось более мощным, а отрыжка напоминала рев геликона. Неопрятно, смешно, противно – кому как, в зависимости от жизненных приоритетов.

Но когда Грета изъявляла желание разделить завтрак или обед с сыном, приходилось постоянно контролировать себя и, мысленно чертыхаясь, размазывать еду по лицу, не попадая с первого раза ложкой в рот. А еще – ронять пищу на скатерть, переворачивать чашку с кофе, лезть в розетку с джемом пальцами, а потом со смаком их облизывать. В общем, свинячить с максимальной отдачей.

Вызывая у матушки изжогу и тошноту.

Ну да, ему самому было неприятно от разыгрываемого спектакля, но все это только ради того, чтобы такие «семейные» трапезы случались как можно реже.

– Ну что же, Кай, – через силу улыбнулась мать, допивая кофе, – ты молодец. Ешь самостоятельно, кормить тебя не надо.

– Ага, – рев геликона, – я уже башой.

– Большой, большой. А большие мальчики обычно ходят в школу.

– Зачем?

– Учиться.

– Это как – учица?

– Это значит – узнавать новое.

– Зачем?

– Чтобы стать умнее.

– Зачем?

Терпение Греты, обычно находившейся в списке номинантов на премию «Невозмутимость года», за последний месяц явно поистрепалось от слишком частого использования, и после очередного «зачем», усугубленного вдумчивым исследованием правой ноздри, оно, тер-пение, пошло трещинами.

– Затем! Затем, что ты совершенно не умеешь себя вести! Ты больше похож на самого убогого недочеловека, люмпена и ни в коем случае – на «истинного» арийца! Раньше ты был гордостью нашего народа, а теперь – позор!