Перекресток зимы и лета - Елизавета Дворецкая

– А ну кончай голосить! – крикнул парень, быстро устав ждать тишины. – Дай сказать!

В его громком, уверенном голосе слышалась сила, даже властность, которая сама говорила: ему есть что сказать. Глиногорцы умолкали, внимание толпы быстро перетекало с княжны на него; но и сама княжна глянула на Громобоя с изумлением, понятия не имея, что он может сказать глиногорцам.

– Ты кто такой, парень? – окликнул кто-то из ближних рядов. – В какой печке такого рыжего испекли?

– Что, город Глиногор, рад? – крикнул Громобой, и толпа настороженно притихла. Все уловили враждебность, даже презрение в голосе чужака; все это было неспроста. – Рад, что нашел, чем весну выкупить? Так вот, слушай все! Кто сказал, что боги княжну в жертву требуют?

– Открыла волю богов Вела, и открыла устами Кручины, вещей волхвы из Храма Озерного! – ответил единственный голос из толпы.

И толпа, услышав этот голос, расступилась, оставив на освободившемся месте всего одного человека. Это был рослый, чуть сутулый мужчина лет пятидесяти, с узкой рыжеватой, как у многих смолятичей, бородой и широким морщинистым лбом. Сама его голова с бородой казалась длинным, сильно сужающимся книзу треугольником, и умный лоб выдвигался на главное место. Ответивший опирался на высокий посох с рогатой коровьей головой на вершине, с широким золоченым кольцом под ней. Темный плащ, медвежья накидка и ожерелье из бронзовых бубенчиков обличали в нем волхва.

– Повелин! Повелин здесь! – зашептали ближние дальним. – Сам пришел! Ты гляди-ка!

– Ты кто такой, добрый молодец? – спросил Повелин. – Вроде ты не наших кровей?

– Из города Прямичева я, из дремичей, – ответил Громобой. По смятению толпы и по уверенности собеседника он понял, что отвечает ему именно тот, кто ему нужен, тот, кто имеет право говорить от имени Озерного Храма и даже самой Велы. – Из кузнецов. А зовут меня Громобоем.

Народ слегка засмеялся сходству имени и облика дремича.

– Вела открыла, говоришь? – повторил Громобой ответ на свой вопрос. – А ты, старче, из того самого Озерного Храма? Так?

– Да похоже на то, – жрец усмехнулся: так непривычно ему было отвечать на этот вопрос в городе, где его знали даже малые дети.

– Ну так слушай за весь Храм: я говорю, что богам совсем другого надо. И если Храм хочет княжну в жертву принести, то пусть дает бойца, что будет за нее биться. Ваш одолеет – ваша княжна. А я одолею – моя княжна. Идет?

Площадь застыла, как пораженная громом. Даже Повелин опешил, не ожидавший, что кто-то возьмется опровергать пророчество да еще и вызывать на поединок самих богов.

– Что же ты – сам… Иной способ знаешь богам угодить? – наконец проговорил Повелин, опомнившись все-таки первым из всех. – И тебя боги умудрили?

Теперь он даже сумел усмехнуться, но не слишком явно. Дерзость дремича потрясла его, но и заронила подозрение, что это не случайно.

– Точно, умудрили! – Громобой уверенно кивнул, показывая, что смеяться тут не над чем. – Если я одолею – спрашивайте весну с меня. Только не сразу, а погодя. Далеко она живет, так сразу не поспеть. Я туда как раз и шел, да на вас наскочил. Не с того вы, старцы мудрые, конца начали. Не княжна виновата, что весны нет, и не с нее спрашивать надо. А кого надо – до того я уж сам доберусь.

– Чисто Перун! – подал голос кто-то вблизи, и никто не засмеялся, хотя все понимали, что это попытка пошутить. Шутка показалась уж слишком близкой к правде.

– А что князь скажет? – крикнул другой голос.

Толпа обеспокоилась, загудела: уже достигнутое было согласие пошатнулось, и никто еще не понял, к хорошему эта перемена или к худому. Как дети на мудрого отца, глиногорцы смотрели на Скородума: здесь уважали своего князя и доверяли ему. Скорей бы уж что-нибудь решить, на чем-нибудь утвердиться!

Князь Скородум шагнул к краю степени, не выпуская руки дочери. Он смотрел то на Громобоя, то на Повелина, не зная, на что решиться. Понятия не имея, что это за парень и откуда он взялся, можно ли хоть на волос доверять его словам, он, однако, уже готов был сказать «да» – любая надежда, даже самая неверная, была драгоценна и с готовностью принималась измученным сердцем. При всем его уме и опыте, далекий от мечтательности князь Скородум был готов мгновенно поверить, что сам Перун явился с неба, чтобы спасти его дочь, его дитя, его главнейшее на свете сокровище. В то, что очень нужно, верится легко.

– Есть такой обычай! – крикнул в толпу Рьян. Он видел, что князь в замешательстве, но с не меньшей надеждой ухватился за нежданную возможность спасти княжну. – Боги в поединке свою волю явят! За кем верх будет, тот и прав! Позволяешь, князь?

– Боги послали… – Князь Скородум с трудом нашел хоть какие-то слова и, выпустив руку дочери, прикоснулся к плечу Громобоя. – Я обещаю: кому боги отдадут победу, тому я отдам мою дочь. Если победит боец Храма – она войдет в Храм, если победишь ты – я отдам ее тебе в жены.

«Только бы живая была, – стучало у него в голове, как мольба ко всем богам, как заклинание и как единственное, на чем он сейчас мог сосредоточиться. – Только бы живая!» А дальше все сейчас было безразлично.

– Идет уговор? – Громобой глянул на Повелина.

Волхв так и не поднялся на вечевую степень и смотрел на Громобоя снизу, как Велес на Перуна. Возразить было нечего: право на поединок дано богами и освящено многовековым, исконным обычаем. Повелин думал о другом. Он тоже был знаком с предсказанием, обещавшим, что в последний час явится сын Перуна. Неужели это он? Старый жрец был слишком умен, чтобы ждать «рук в золоте и ног в серебре», его не смущал потрепанный кожух дерзкого пришельца, он умел видеть в людях их внутреннюю суть и в этом парне ощущал огромную, почти нечеловеческую силу. Но достаточно ли этой силы для того, чтобы вершить дела богов? Ответить на этот вопрос мог только живой ход событий.

– Идет! – Наконец Повелин кивнул и слегка двинул вверх концом своего посоха, словно заручаясь свидетельством богов. – Озерный Храм даст тебе бойца.

Толпа молчала. Ни криков, ни говора: все были слишком потрясены нежданной переменой. Рыжий дремич, всем известный только по имени, но так уверенно вызвавший на поединок самих богов, вдруг вырос в глазах людей и встал вровень с самим Озерным Храмом – величайшей святыней смолятичей. Рядом с ним даже судьба княжны отошла в тень. Громобоя разглядывали, и он, со спокойной уверенностью встречая эти сотни и тысячи взглядов, все как бы рос и рос, и уже казался огромным, как само Мировое Дерево. Он хотел взять себе то, что было назначено богам – и оттого сам стал в глазах потрясенных глиногорцев почти что новым богом. Но этот бог казался так нов и незнаком, что даже славу ему кричать никто пока не смел.

Город Глиногор имел двое ворот: Велишинские, смотревшие, понятное дело, на реку, и Озерные, выходившие в противоположную сторону, на коренной берег. Уже на рассвете Озерные ворота отворились и народ потянулся к священному Храм-Озеру. Располагалось оно в двух верстах от Глиногора на широкой равнине между пологими холмами. Глиногорцы шли пешком, поодиночке и семьями, ехали верхом и в санях, везли с собой припасы – перекусить на морозе. Сидевшие в санях бабки клевали носами, придерживая на коленях сонных детей. Взрослые торопились занять места получше, чтобы видеть и Храм, и площадку жертвоприношений, и берег самого озера.