Вивьен Вествуд - Вивьен Вествуд

Когда я для себя приняла решение, что мы будем вместе, я готова была этому решению следовать, насколько это от меня зависело. Я была очень серьезно настроена, только это и имело значение. Я будто по-новому посмотрела на Малкольма, мне хотелось, чтобы он раскрыл свои самые лучшие качества. Он знал обо всем на свете настолько больше меня, что я начала думать: какой же он смелый. Сейчас я в этом не так уверена. Не думаю, что Малкольм был таким уж большим смельчаком. Если подумать, то, когда надо было что-то сделать, он всегда отправлял меня. Как-то Малкольм захотел, чтобы я пошла в Музей мадам Тюссо и подожгла там фигуры «The Beatles»: решил устроить выходку в стиле ситуационистов. Громкое «заявление». А сам при этом идти туда не собирался. Я тоже не пошла, потому что считала предприятие довольно опасным. Но Малкольм-то меня отправлял. Просто потому, что ненавидел «The Beatles». Ну ладно, зато у него в голове было полно идей. Он познакомил меня с кучей вещей, о которых я сама могла и не узнать, например с культурой хиппи, он водил меня в независимый книжный магазин «Compendium Books» на Кэмден-Хай-стрит, в котором и отыскал все свои книги и журналы про ситуационизм, рассказывал о происходящем в Аргентине, о Пиночете и обо всем таком. Без него я об этом не узнала бы. Сейчас смешно вспоминать, насколько сильно меня впечатлило его знание городской жизни и космополитизм: я была в полном восторге, когда мы отправились в Чайна-таун за украшениями для нашей первой квартиры. Там он купил китайские фонарики, а потом повел меня в армейский магазин и купил стол, за которым я до сих пор работаю, – вон он стоит, посмотри, – это был наш с ним стол, а еще он купил кактус! Представляешь?! Какое художественное мышление! Я тогда жила на окраине Лондона и даже не знала о существовании Чайна-тауна, представляешь?

Наши с Малкольмом отношения начинались непросто. Пожалуй, когда ты неожиданно беременеешь, по-другому и быть не может. А еще я сильно уставала. Ближе к ночи Малкольм становился таким разговорчивым – и больше всего он любил говорить о себе. Еще задолго до того, как мы с ним переспали, когда он болел и ночевал у меня, он каждую ночь не давал мне спать, рассказывая о своей жизни. И это тянулось бесконечно. А на следующий день мне нужно было идти на работу в школу. Я была измотана. Не могла сконцентрироваться. Так что, когда мы сошлись, мы переживали не самое счастливое время. Я страшно уставала, а Малкольм жил своей студенческой жизнью и даже не каждую ночь появлялся дома. Мы разговаривали о том, как нам быть, но трудность состояла в том, что я все еще была замужем за Дереком, так что, если бы мы с Малкольмом захотели оформить наши отношения, мы бы не смогли. К тому же Малкольм получал студенческую стипендию, так что я не могла быть у него на иждивении. Мы не могли получать пособие по безработице, социальные пособия, потому что в таком случае ему как отцу ребенка пришлось бы содержать меня, а тогда он должен был бы бросить колледж, а я не могла его просить об этом. Поэтому я видела единственный выход: продолжать учительствовать до самого рождения Джо, а после родов как можно скорее снова выходить на работу.

Стол Малкольма сегодня стоит в кабинете Андреаса… И на нем по-прежнему кактус

Шел ноябрь 1967 года, я почти месяц переходила с Джо, и мне нужно было стимулировать роды, и Малкольм знал, что я уехала в роддом. В те дни тебя клали в роддом на неделю, и я не расстроилась, когда все мужья пришли проведать рожениц, а мой не пришел, потому что он был особенным, непохожим на других мужчин. Через шесть дней, после того как я родила Джо, Малкольм наконец появился. Я как сейчас вижу его в потертом твидовом пальто, на котором тают снежинки. И старшая медсестра спросила: «Где вы были? Вы что, дальнобойщик, что ли?» А я не расстроилась: я была так рада появлению малыша Джо, что Малкольм казался мне ангелом, укутанным снегом. Когда через несколько дней меня выписали, все еще шел снег, и знаете, что мы сделали? Это так в духе Малкольма. Первое, что мы как молодые родители сделали, – пошли на собрание Социалистической рабочей партии, чтобы участвовать в каких-то троцкистских заговорах. Как в шпионском фильме, мы поднялись по пожарной лестнице на заснеженную крышу и пролезли в люк. К самой группе мы не стали присоединяться, потому что Малкольму показалось, что их лидер слишком много командует! Единственное, что Малкольм сделал для нас, – он нашел квартиру рядом с «Овалом», полем для игры в крикет. Что до всего остального, то у него не было намерения погрязнуть в семейной жизни. Он стал называть большой кактус, который мне так нравился, «папой Джо» и, пока сын был маленьким, настаивал на том, что его папа – этот самый кактус. Малкольм всегда был против того, чтобы его называли папой».

Джо родился 30 ноября 1967 года и получил имя Джозеф Фердинанд в честь картины Веласкеса «Портрет Фердинандо де Вальдес-и-Льяноса», висящей в Национальной галерее, и португальскую фамилию Корр в честь своей прабабушки, которая дала деньги на аборт. Вивьен согласилась на все и стала так устраивать быт своей новой семьи, чтобы каждый из ее мужчин – Джо, Бен и Малкольм – чувствовал себя хорошо. Они переехали в Эйгберт-Мэншнс, совсем недалеко от «Овала» в Кеннингтоне, чтобы Малкольму было легче ездить из Воксхолла в Кройдонский колледж искусств, где он предавался своему новому увлечению – радикальной политике и ситуационистскому искусству. И пока Вивьен билась, стараясь добыть пропитание для прожорливого малыша Джо и его четырехлетнего брата, лежащего с лихорадкой, и обставить маленькую квартирку китайскими фонариками и кактусами, Малкольм серьезно стал заигрывать с радикальной политикой и связанной с ней тактикой внезапных ударов, которой забавлялись в конце 60-х годов студенты школ искусств.

«Слава богу, Бен и Джо были очень спокойными детьми. Я присматривала за всеми – за всеми тремя. За малышом Джо, за Беном и за Малкольмом, который тогда еще учился. Джо я относила в ясли, Бену нашлось местечко в школе, где я преподавала. Малкольм совсем мне не помогал. Он просто не хотел. Он отказывался, говоря, что это же я решила оставить Джо. Тогда я сказала: «Малкольм, ты должен хотя бы относить Джо в ясли утром вместо меня. У меня не хватает сил». Почти каждое утро я опаздывала на работу и ужасно боялась, что меня уволят, а Малкольм валялся в постели. Ты знаешь, сколько нужно времени, чтобы покормить ребенка и все такое? Джо ел очень долго, а я думала: «Скорее, Джо, очень прошу». Я кормила его из бутылочки: у меня не было выбора, ведь я относила его в ясли. Бедняжка Джо! Я заталкивала в него молоко и еду и бежала с ним в ясли по длинной дороге, а он весил все больше и больше, а на коляску у нас денег не было. А потом садилась с Беном на автобус и ехала на работу. Моя жизнь и жизнь моих детей была очень-очень тяжелой. Хорошо, что они этого не помнят. А вечерами я стирала, раскладывала одежду, готовила и убирала, а еще подолгу готовилась к урокам. Я была на пределе. А когда я просила Малкольма помочь, он поднимал на меня глаза и говорил, имея в виду Джо: «Можешь отдать его мне, но если отдашь, то я сразу же отнесу его в детдом». И я знала: ведь и правда отнесет, ведь он не шутит. Так что просить у него помощи я не могла. Знаю, люди подумают, что это сумасшествие какое-то. Но так все и было. В то время Малкольм был ужасен. У него для каждой матери был заготовлен свой «ужас». Малкольму не нравилось, что я разговариваю с детьми, даже с его родным сыном Джо. Он постоянно делал вид, что вовсе ему не отец. «Нет, – говорил он, – твой папочка молочник», или «Твой папочка – тот кактус в углу», или что-то в этом роде. Неудивительно, что моя мама с ним не могла поладить, и я, соответственно, в тот период жизни тоже не могла с ней видеться. Мне пришлось несладко, потому что я была предана Малкольму. Тому имелось много причин: я безоговорочно верила в него как в художника, а он нуждался во мне. Так что я не виделась с мамой. Несмотря на это, она была к нам очень добра, она очень часто присматривала за Беном после школы. Мама любила Бена. Может, она любила Бена даже больше, чем нас с Ольгой и Гордоном, когда мы были детьми, потому что чувствовала: он серьезно обделен вниманием и она нужна ему. Мама была права. Ее любовь к нему была безмерной, она даже сама ее пугалась. Она говорила, что, когда Бен заходит в комнату, комната озаряется светом. А когда я родила Джо, мама сказала: «Я никогда не буду любить Джо так же, как Бена. Не могу себе этого позволить». Она добавила: «Я больше никогда никому не смогу дать столько любви, сколько я дала Бену».