Ветер богов - Богдан Сушинский

— Нет.

— И давно погиб этот человек?

— Он пока еще жив. Завтра ему объявят о присвоении звания унтер-офицера и посадят в катер. «Человек-торпеда». Первый немец, которому суждено стать морским камикадзе.

— Но ведь он стремился стать «первой торпедой» рейха?

— Как знать.

— Вы значительно сентиментальнее, чем я предполагала, мой штурмбаннфюрер. Раньше я считала, что ваша сентиментальность не распространяется дальше соучастия в судьбе некоторых итальянок, вроде княгини Марии-Виктории Сардони. Пожалев в ней агента, вы тем самым…

— Здесь не место для ревности, унтерштурмфюрер, — резко прервал ее Скорцени. — Избавьте меня хотя бы от нее.

— Жаль, а то бы я сказала, что, пожалев в ней агента, вы приобрели влюбленную итальянку, — все же умудрилась высказать свое Лилия. — Но теперь я вижу, что и души все еще не погибших камикадзе тоже время от времени тормошат вас, не давая покоя.

— Вы уже распугали их своим пеньюаром, Фройнштаг. — Легкий халатик, наброшенный прямо на голое тело, действительно напоминал благоуханный пеньюар.

— Какой стремительный переход от грубости к комплиментам! Вы непостижимы, Скорцени.

Почти забывшись, Отто обнял девушку за талию и, без особых усилий усадив на подоконник, принялся нежно целовать в губы, шею, грудь…

— Хорошо, что вы догадались прийти, Фройнштаг, — прошептал он, чуть-чуть утолив жажду. — Очевидно, мне нельзя было оставаться здесь дальше одному.

— По ночам это противопоказано. Как, впрочем, и мне…

Лаская девушку, Скорцени взглянул на озеро. Лунное сияние, отражающееся в озерном плесе, показалось ему султаном взрыва, вознесшим душу «СС-коммандос» Райса вместе с его воинственным арийским духом и непоколебимой преданностью фюреру.

— Вы не собираетесь навестить ее?

— Душу Райса? — встрепенулся Отто.

— Вы с ума сошли, штурмбаннфюрер! — как можно ласковее изумилась Лилия, поняв, что несмотря на то что руки Скорце-ни уже проникли под халат и разгульно блуждают по ее бедрам, они по-прежнему пребывают в разных мирах. — Я действительно не должна оставлять вас здесь в одиночестве. И вообще, мы как можно скорее должны покинуть эту горную глушь. Но речь шла о Марии-Виктории.

— Вы — единственное существо в этом мире, напоминающее мне о мятежной княгине, Фройнштаг. Причем делаете это с циничным удовольствием. Не знаю, чем это закончится для вас, но в любом случае пенять вы должны только на себя, дьявол меня расстреляй.

— Не беспокойтесь, для меня это кончится трагически.

— Ну почему сразу так мрачно?

— Все, что связано с вами, Скорцени, для меня всегда заканчивается трагически.

Штурмбаннфюрер рассмеялся, словно услышал невесть какую шутку.

Лунный диск внезапно угас в глубинах бог знает откуда появившейся тучи, погрузив мужчину и женщину в вожделенный мрак их собственных чувств и страстей. Отто был признателен за это небу. Он всегда почему-то побаивался близости с Лилией — то ли смущался, то ли просто не мог свыкнуться с тем, что приходится обнимать женщину, которая в его сознании находилась упакованной в черный мундир эсэсовского офицера даже тогда, когда представала перед ним совершенно нагой, в любовном ложе посреди ночи.

— Вы становитесь слишком суеверной, унтерштурмфюрер. — Они и в постели продолжали обращаться друг к другу на «вы» и по званию. Лишь изредка у кого-либо прорывалось случайное «ты», к которому ни Скорцени, ни Фройнштаг так и не смогли приноровиться.

— Не называйте меня унтерштурмфюрером, Отто, — улыбнулась теперь уже Фройнштаг, словно бы проникнувшись его странными «служебными» ощущениями. — А то вы и ласкать меня начинаете как унтерштурмфюрера, — добавила она, уже оказавшись на руках у Скорцени. — Никакой ласки — сплошной штурм.

— Прекрасно сказано: «сплошной штурм».

— Это не настолько восхищает меня, как вам представляется.

— Любовь двух офицеров, — смиренно признал штурмбаннфюрер. — Уже в самом этом просматривается нечто противоестественное. Никакой ласки, дьявол меня расстреляй, сплошной штурм! Прекрасно сказано.

Это были последние более-менее осмысленные слова, произнесенные ими в ту ночь.

Словно бы ужаснувшись убийственности их смысла, Скорцени и Фройнштаг приняли обет ласки и молчания.

Оголенная шея; отражающая давно угасшее лунное сияние грудь; тетивная упругость живота… На каждый поцелуй Скорцени Лилия отзывалась вздрагиванием всего не по-женски крепкого, облаченного в завязь тугих мышц тела, не признающего в постели никаких ласк, никакой нежности, ибо давно исповедовала грубый, настоянный на силе и поту, штурм. Против которого так восставала ее мятежная, ничуть не присмиревшая под мундиром душа.

Фюрер стоял в своем кабинете, у большого окна, из которого открывался вид на Берхтесгаден и на окрестные горы, и ему казалось, что он не просто созерцает все это, но и сам постепенно возносится над городком, над скалами, над целым миром.

Причем наступали минуты, когда это «вознесение» переставало быть плодом его фантазии, а воплощалось во вполне осознанное перемещение в пространстве. И тогда взор Гитлера охватывал огромные территории, воспринимавшиеся им так, как воспринимаются разве что с высоты птичьего полета, и над пунктирно обозначенными улочками городов, над лесистыми холмами предгорий, над убеленными утренним инеем вершинами Альп начинала звучать одному ему слышимая литургическая музыка небесных сфер.

«…Провидению было угодно, чтобы этим человеком стал я. Именно я, тот самый никто и ниоткуда, ворвавшийся в затхлый мир Европы, как испепеляющая комета — в ночное пространство, в вечную ночь Вселенной. Когда я принимаю решения, в меня вселяется дух Фридриха[15]. Это он возрождается над взбунтовавшейся Германией, чтобы привести ее к новым победам»[16].

Помутневшим взором фюрер окинул простиравшийся под ним горный массив.

Он искренне верил, что дух этих гор освящен духом императора Барбароссы. И что он, Гитлер, ниспослан Германии преемником и продолжателем славы Фридриха. А иначе зачем ему было вообще появляться в этом мире — личности, отмеченной таким величием?