Крик родившихся завтра - Михаил Савеличев

На мое спасение Надежда находит нужный канал, и мы слушаем далекий голос, рассказывающий о японских необыкновениях.

«В Японии отсутствует понятие института брака. Мужчины там живут с мужчинами, а женщины – с женщинами специальными коммунами или семьями – отец с сыновьями и внуками, мать с дочерями и внучками. Причем все общественные места в Японии – смешанные: бани, школы, институты, фабрики и офисы. Для продолжения рода японцы противоположного пола встречаются в специальных лав-отелях, где проводят достаточно времени, чтобы женщина забеременела. Но еще больше иностранцев может шокировать отсутствие в Японии раздельных туалетов для мужчин и женщин. Поэтому в последнее время в туристических местах стали появляться специальные туалеты для иностранцев, внутри которых одна часть отведена для туристов-мужчин, а другая – для туристов-женщин. Японцев подобный обычай приезжих сильно озадачивает и является поводом для многочисленных шуток, впрочем, вполне безобидных».

– Надо же, – выдыхаю. Пытаюсь подобное представить у нас. Хотя бы в школе. Общий туалет и общую раздевалку, а у приютских еще и общую спальню. Как в Японии. – А что такое институт брака?

Это когда люди женятся, балдака, Надежда стучит пальчиком по лбу.

– А продолжение рода? Это как?

Но шуточка не проходит. Хотя идея жить всем раздельно мне по душе. Мальчики с мальчиками. Девочки с девочками. Но тогда бы пришлось тесниться с Огнивенко и Маманей. Недоработка. Уж лучше Огнивенко на Маршака Безграмотного поменять. Он почти как девочка. А Маманю – на Заику. Можно даже с баяном. А зачем нам баян? Мы и так веселые.

Сегодня фильм интересный, Надежда откладывает приемник. Пошли.

– Как называется?

Старшая сестра, Надежда распахивает дверь и ждет. Даже поклон делает. Выметайся.

– Ее нет, и не надейся, – отвечаю. – Опять со своей компанией в «Спинозе» охлаждаются.

Прохлаждаются, Надежда за правильную речь. Так кино называется, глупенькая.

Интересно-интересно.

В мастерской никого. Только ряды телевизоров. Мы включаем их по очереди. Пока не находим нужный. Он и стоит удобно – садись на пол и смотри. Надежда усаживается так, что мне больно на нее смотреть. Аж колени сводит. Вообще-то, она всегда так сидит – поджав ноги под себя и попой на пятках. Иногда и между пяток. Я так не могу. Хоть убейте. Просто ложусь и устраиваюсь на ее коленях. Вот так. Чтоб неповадно. Гладь меня, гладь.

На экране всё, как у нас. Красавица старшая сестра и младшая дурнушка. Блондинка и брюнетка. Одна умная, другая не очень. Одна талантливая, другая бездарна. И тут к ним в дом попадает молодой человек, из-за чего всё начинается. Старшая, которую играет артистка Доронина, трудится днем и ночью над важным научным проектом. Белый халат ей идет. Серьезная девушка. Очень серьезная. А вторая – огневушка-поскакушка. Порхает туда, порхает сюда, на заводе ей не нравится, бороться за звание коллектива коммунистического труда не хочется. Даже в школьном сочинении написала, что желает быть женщиной. Этот эпизод в школе мне понравился, даже Надежду ущипнула – в точь как у нас. Вот поскакушка находит себе молодого человека под стать – в кафе джаз играет на саксофоне. Обе сестры пришли туда послушать стихи, а молодой человек как увидел Доронину, так и влюбился не на жизнь, а на смерть. Тут, естественно, домашние скандалы пошли, младшая старшую обвиняет, а потом:

– С каких пор фильмы до шестнадцати лет по телевизору показывают? – Папаня стоит. – Может, вам еще «А если это любовь?» показать?

А что мы? Мы ничего. Надежда в пол смотрит, я молчу. Ладно Маманя не поймала, она бы такую лекцию прочитала, что мы еще дети, что нам еще рано чтобы не было поздно, потому как поздно – это не рано, зато вот рано уже и означает поздно. Короче говоря, мы о таких вещах и думать не моги. Так только Маманя может. Вызывать головную боль, после которой ничего не остается, как идти в постель и ничего не думать.

Но Папаня просто прогнать нас не может. Он переключает каналы, задерживаясь на каждом ровно столько, чтобы оценить – насколько он подходит тем, кому нет шестнадцати, но ничего интересного для нас не находит. Надежда встает и идет наверх. Я за ней.

– Постой, Надежда, – говорит Папаня. – Ты сегодня очень хорошо поработала.

Это он о домашней работе. Вера, значит, писала, а лавры – Надежде.

– Я там кое-что не понял, – говорит Папаня, а в голосе – виноватые нотки. – Ты не сможешь более подробно расписать? – достает из кармана листы, мною исписанные, и протягивает. – Каждый этап. Каждый шаг.

Надежда, добрая душа, вместо того, чтобы задрать нос и презрительно фыркнуть, как сделала бы я, протягивает руку и принимает рукопись. Но поступает мудро – сует ее под мышку, даже не посмотрев. Наш ответ Чемберлену – может, распишем, а может, и нет. Спроси кто меня, я бы посоветовала катиться колбаской по Малой Спасской. Детям до шестнадцати такую муть решать не положено. Еще не так поймем. Но если честно… Я ведь знаю, как оно будет. И никогда не смогу отказаться.

А с кухни вдруг доносится грохот и голос Мамани:

– Кто согласился поселить в доме кошку?!

8

Надежда спит. Отключилась как приемник. Ночнушка так и осталась висеть на стуле. Мне, как всегда, не спится. Но я не жалуюсь. Ночью начинается самое интересное. Ночной шепот. Я это так называю. Осторожно открываю дверь и подхожу к комнате старшей сестры. Ничего не изменилось – заперта. Только уголок записки снизу торчит. Достаю и разворачиваю: «Нам надо поговорить. Очень серьезно. Мама». И мне надо поговорить. Очень серьезно. Сестренка, где же ты? Рву записку Мамани. Как она не понимает? После таких посланий под дверью она не только разговаривать, домой приходить перестанет. Глупые, глупые взрослые. Ничего вы не понимаете. И никого. Ни до шестнадцати, ни после.

Чу! Хлопнула входная дверь. Не со стороны мастерской, а дома. Тяжелые шаги. Шаркающие. Не сестра. Дедуня. Значит, теперь все в сборе. Можно красться по темному дому к светлой полоске, вырезающей дверь кухни из черноты. Можно даже не заглядывать. У всех определенные места. Во главе стола – Дедуня, похожий на покосившуюся башню. В последнее время он сильно сдал, как говорит Маманя, которая расположилась по левую руку, а Папаня, возражающий, что старикан еще их переживет, – по правую. Дядюн единственное свободное место не занимает. Он стоит, опершись задом на белый шкафчик с посудой. Вся семейка в сборе. Кроме нас с Надеждой. И сестры. Но нас – не в счет.

– Она спит? – традиционно спрашивает Папаня.

– Она спит, – так же традиционно отвечает Маманя.

Это про Надежду. Больше ни о ком они не говорят. Но я не в обиде. Минуй нас пуще всех печалей родительский гнев и родительская любовь.

– Когда ты ее заставишь спать хотя бы в ночной рубашке? – Папаня закуривает. Дедуня недовольно ворчит.

– Девушки в этом возрасте по-особому относятся к своему телу, – говорит Маманя.

– Это ты как медсестра говоришь или как бывшая девушка? – интересуется Дядюн.