Крик родившихся завтра - Михаил Савеличев

Закончила.

– Теперь твоя очередь, – не потому, что она не знает или забыла. Я всегда так говорю.

Это самое приятное из происходящего со мной. Стоять и смотреть. Как она это делает. На ее волосы, рассыпавшиеся по плечам, тонкие пальцы, расстегивающие пуговицы так, словно делают это в первый раз. Или во второй. Касания. Дыхание.

– У тебя очень теплое дыхание.

Вот еще, стой смирно, она приседает, но я представляю выражение ее лица. Смущенное. Теперь и на мне ничего. Смотрим друг на друга. Разглядываем. Целый день не виделись. На себя смотреть не хочется, но приходится. Одна мысль: какие же мы разные. Даже там, внизу. О чем и говорить стыдно. Но глаза – они бесстыдные. Им ведь всё равно, куда смотреть. И совсем уж дурацкое – у Огнивенко такие же сиськи или больше? Далась эта Огнивенко.

Надежда отодвигает стул.

Садись.

Слушаюсь. Опускаюсь на еще теплую поверхность. Становится зябко. Скукоживаюсь, растираю предплечья – приступ ложного стыда. Хотя, казалось бы, чего стыдиться? Чего мы там друг у друга еще не рассмотрели? И никто сюда не войдет.

– Сюда никто не войдет? – спрашиваю Надежду.

Нет, она гладит меня по голове, ерошит волосы, отчего становится спокойно. И тепло.

Наше домашнее задание, она пододвигает стопку бумаг, ручку, карандаш. Формулы, расчеты, графики, закорючки. Ничего не понимаю. Но мне понимать не надо. Я всего лишь звено. Тот самый приемник, принимающий и передающий сигнал. Он же не понимает, о чем толкует? Вот и мне не дано. Я сейчас в полном ее распоряжении. Беру ручку и жду.

Ее палец упирается в спину. Замирает. А потом начинает выписывать замысловатые узоры. Странную вязь. Мягкая подушечка скользит по моей коже, и моя рука начинает писать. Заполнять бумагу формулами, расчетами, закорючками. Я не прикладываю никаких усилий и, тем более, ничего не соображаю в выводимых символах. Знаю лишь – между выводимым на моей спине и тем, что пишу я, нет прямой связи. Там всего лишь поглаживание. Здесь совсем непонятное.

Выписываю, не отрываюсь. Иногда допускаю ошибки. Не понимаю, что это ошибки, но рука сама зачеркивает, затушевывает, надписывает. Иногда заканчиваются чернила. Но на этот случай есть карандаш. Потому что нельзя останавливаться. Надежда не позволяет. Она лишь иногда склоняется ниже, будто рассмотреть написанное, но я догадываюсь – хитрость. Маленькая хитрость, ведь на большую она не способна. Ее дыхание. Теплое дыхание. Это так одиноко – писать. Не понимая. Рассаживать закорючки по желтоватому листу бумаги.

Хорошо, подбадривает Надежда, очень хорошо.

– Стараюсь, – отвечаю, – я очень стараюсь.

Стопка исписанных листков растет. Рука устает. Болит мозоль на пальце. Спина затекла. Ошибок всё больше. Я жду, когда Надежда отпустит меня. Освободит.

Потерпи, пожалуйста, потерпи еще чуть-чуть.

Терплю. Ведь будет и награда.

Палец замирает. Неужели? Но ее рука протягивается, берет последний лист, подносит ближе.

Порви, Надежда сует его мне.

Я комкаю.

Нет, надо порвать. В клочья. Мелкие.

Рву и бросаю в корзину. Там много мусора. И подгузник. Казенный приютский подгузник.

Вот теперь всё, Надежда гладит по голове. Это не награда, еще не награда. Потому что надо прибраться, пронумеровать написанное, сложить в папочку и завязать завязки бантиком. Собрать письменные принадлежности. Мы ведь девочки аккуратные, хоть и с тараканами в головах. По крайней мере, у одной из нас.

Словно ничего и не было. Стоим и смотрим. Выжидаем. Потом обнимаемся. Какая-то сила толкает нас друг к другу. Преодолевая стыд. Огромный стыд. Я многого не понимаю. Например, почему такого нельзя делать? Никто нам об этом не говорил. Ни то, что так нельзя, ни то, что так можно. Спросить не у кого. Не Маманю же. И даже не старшую сестру. Или всё дело в приятности? Будь так больно, не краснели бы щеки. Приятно. Я лгу. Точнее, не лгу, а утаиваю. Строю из себя Снежную королеву. Потому что еще приятнее смотреть на Надежду. И смотрю. Широко открытыми глазами. Такого никто не видел. И никто не должен увидеть. Только я. Вера.

Потом мы вытираемся. Использованным подгузником.

7

Отсюда всё видно. Ее любимое платье – светлое, почти сияющее на смуглой коже, с пуговицами до живота, отложенный воротник с закругленными краями. Сидит с ногами в кресле и читает. Про девочку Пеппи Длинныйчулок с лошадью и смешной обезьянкой. Она тоже сирота. И живет одна. И еще у нее есть друзья – близнецы. Сиамские. То есть сросшиеся мальчик и девочка. И чемодан денег. Круглых золотых монет. Пытаюсь представить себе – каково это. Быть сиамскими близнецами. Да еще мальчиком и девочкой. Меня даже больше занимает вопрос – как они в туалет ходили? Если дома еще туда-сюда, то в школе? В девчоночий или мальчиковый? А может, по очереди? И на физкультуре как переодевались?

Лучше не так. Были бы мы с Надеждой сиамцами – одно тело и две головы. Куда она, туда и я. Куда я, туда и она. Книжку читали в четыре глаза. Кусая друг друга за ухо. Интересно, а спать нам одновременно хотелось бы? Или одна могла похрапывать, а другая телевизор смотреть или приемник слушать? А если бы той, что не спит, вдруг в туалет приспичило? В подгузники дела делать?

Надежда дочитала до места, где Пеппи вносит лошадь в дом и усаживает пить чай. А ее друзья сиамцы в два рта поедают огромный блин, у них забава такая – кто первый насытит желудок. Желудок у них один на двоих. Зато белые туфли на ногах Надежды смотрятся отлично.

Что ты на меня так глядишь? И книжку к груди прижимает.

– Любуюсь, – отвечаю. – Ты в классе самая красивая. Даже Огнивенко тебе не чета.

Дура, показывает язык. И краснеет. Насколько можно. Нам не следует этого делать.

– Чепуха, – говорю. – Все мальчики таким занимаются. И девочки. А если нет, то им снятся всякие сны.

Откуда ты знаешь? Она даже книжку захлопнула.

– Болшюру читала. Или малшуру? Маленькая такая книжица, – название сообщаю. С чувством и толком.

Брошюру, балда, Надежда встает и идет к приемнику. Вся такая смущенная. «Космос» как новенький после хирургической пайки.

– Это тебя новенький так расчувствовал, – мстю. Или мщу? – Иванна, – на всякий случай, чтоб без разночтений.

Сама такая, Надежда ожесточенно вертит колесико, проскакивая станции с такой скоростью, что они сказать ничего не успевают.

Хочу едко напомнить про трогательную сцену в туалете, но притыкаюсь – перед глазами трогательная сцена в «Современнике». Иванна стоит, а Роберт ее трогает. В семье не без вины виноватого. Мне даже кажется, что жесты его повторяла. И движения. Бр-р.

Что с тобой? Хитро смотрит. Черноснежка.

Моя очередь краснеть:

– Ничего. Сон вспомнился. Всякий.