Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая

В ресторацию, почему-то папа любил это древнее слово, она опоздала всего на двадцать минут. Но собравшиеся – понять бы еще для чего, – казалось, уже давно ели и пили. Так давно, что все слова были сказаны. Папа молчал отрешенно, Тимур – скорее презрительно. На столе потела горилка. Это был ресторан украинской кухни, а в соседнем квартале папа преподавал. Закусывали бужениной, оплывшей салом, баклажановыми рулетиками в слезках граната, маринованными опятами, каждый в скользкой рубашечке, будто только что выплеснутый на свет живородящей грибницей… И все это так опасно благоухало, что Лиза после поспешного «всем привет» попросила у официанта вареников, если можно – с картошкой. А папа резко плеснул ей горилки, от волнения – через край.

– Я собрал вас сегодня вместе, за одним столом, чтобы… Впрочем, сначала давайте выпьем. За нас! Мы – Карманниковы, это что-то да значит!

И потянулся со стопкой к Тимуру, но тот уже опрокинул рюмку в себя, крякнул, хрустя огурцом, ухмыльнулся:

– Орлов, честь имею! – Ив глазах у него вспыхнул сизый дымок, будто в пепельнице давили окурок.

Но папа держался. Папа за этим застольем, надо отдать ему должное, поразительно долго держался. Сначала он предложил гомункулусу стать Орловым-Карманниковым, почему бы и нет?

– Потому что, – ответил отпрыск, – оксюморон. Карманников – чистое же погонялово.

А все-таки он знал слово «оксюморон», отметила Лиза и, встретившись с папиным разгоревшимся не обидой, а удовольствием взглядом, поняла, что он тоже этому рад. Папа даже расправил плечи:

– Человек живет в истории и любви, – и со значением посмотрел на Тимура.

Неужели решил через столько лет объясниться в любви его матери? Нет, конечно, это было исключено, папа просто хотел пробиться сквозь колбу. Но гомункулус впился в нее всеми своими присосками. И бедному папе пришлось повторить:

– В любви и в истории. С любовью все запутанней, но и понятней – куда же мы без нее? – И, чтобы спугнуть серьезность, с прихлюпом втянул в себя скользкий гриб. – Другое дело история: сознание того, что ты в ней не только живешь, ты ее невольно творишь, невольно и неизбежно, обычно приходит под занавес, в пятом акте, когда ружье уже выстрелило…

– Типа за честь, сбереженную смолоду? – Тимур резко налил и опрокинул в себя стопарик.

Запоздалые пубертатные прыщики на его запятнившейся физиономии вспыхнули от удовольствия. Челюсти жадно заерзали, перетирая хрумкий салат. Вот попробуй с таким навести мосты! Но папа привык со студентами и лишь прибавил доброжелательности.

– Вы деликатно не спрашиваете меня, зачем я вас пригласил… Отвечу пока туманно: в связи со вновь открывшимися обстоятельствами. Дело в том, дорогие мои, что у вас был прапрапрадед – Семен Петрович Мещеряков, и долгое время я не знал о нем ничего, кроме имени, отчества и фамилии. А человек это был по-своему выдающийся. Когда в роду есть такой человек – это что-то да значит! Итак, Лиза, Тим… Тим и Лиза…

Он хотел их соединить – стихи и прозу, лед и пламень, – даже брови поставил домиком. Лиза кивнула. Раз папа хотел, чтобы она изобразила заинтересованность, – почему не изобразить? И тут же сунула нос в обливной горшочек с варениками – сытный картофельный дух увлек, разбудил аппетит. На пятом или шестом варенике папа завершил предисловие о советском двадцатом веке, заточенном на беспамятство, и о том, что сведения о Семене Петровиче дошли до нас чудом: умри папин дед, всю жизнь скрывавший свое поповское происхождение, на бегу, а не от мучительного, не к столу будь сказано, рака желудка – от Семена Петровича нам и имени бы не досталось. Остальное рассказали архивы.

Сын бедного сельского священника в три приема (дважды его отчисляли из Московского и Петербургского университетов из-за студенческих беспорядков) в конце концов получил медицинское образование в Казанском университете. С 1876 года работал участковым врачом Ярославского земства. В 1892–1893 годах боролся с эпидемией холеры… Выжил, хотя на эпидемиях в те годы гибло до шестидесяти процентов земских докторов. Убедившись, что многие болезни имеют массовое распространение из-за сложной гигиенической обстановки, прапрадед уже немолодым человеком делается санитарным врачом, в этой роли обнаруживает недоступность качественной питьевой воды для многих поселений уезда, принимается за изучение гидрогеологии, делает успехи и в этой области, так что спустя какой-то год сам руководит бурением скважин. В 1907 году в Ярославскую губернию приходит эпизоотия сибирской язвы, от которой гибнут не только животные, но и люди, Семен Петрович отправляется в самые глухие селения, чтобы вести там разъяснительную работу о пользе прививок. Но в глухих деревнях крестьяне стоят за обычаи старины, считая самым надежным профилактическим средством опахивание селений. Умерщвлению же заболевшего животного противятся категорически, а это в конечном итоге приводит к поголовному падежу скота. В начале сентября того же седьмого года Семен Петрович выезжает вместе с молодым ветеринарным врачом Сулейкиным в одно из селений Мологского уезда… Они ходят от двора ко двору, агитируя за прививки; к счастью, после принятия земской управой нового правила – платить за павшую от прививок скотину довольно-таки приличную сумму – агитировать стало легче. В последнем дворе обнаруживается необходимость умерщвления двух пораженных сибирской язвой коров…

В эту минуту папа был абсолютно прекрасен, морщинки разгладились, синий взгляд просветлел и двинулся куда-то за горизонт, словно стена с плетеным тыном, горшками и граблями была для него проницаема, как и время длиной в столетие. Даже Тимур поглядывал на отца без прежней усмешки. Впрочем, с некоторым поерзыванием недовыпившего человека. Пятый стопарик – он поднял его хихикая: ну, с рождением пионерии! – на некоторое время Тимура угомонил. А папу, к счастью, не сбил с намеченного маршрута.

Итак, животных следовало немедленно умертвить. На чем Семен Петрович настаивал сначала в разговоре с хозяином, затем, зайдя в избу, с его женой и снохой. Возможно, его главным доводом была сухая цифирь: на десять тысяч погибших от сибирской язвы животных приходилось двести крестьянских смертей… И тут, размахивая топором, в избу вбежал подвыпивший сын. Смертоубийства не последовало лишь потому, что молодому и крепкому Сулейкину удалось ухватом оттолкнуть нападавшего, затем вместе с хозяином они повалили его на пол, мать прибежала с вожжами, буяна кое-как связали. Старики с извинениями довели гостей до ворот. Семен Петрович был необычайно бледен, но убедительность его слов была в ту минуту особенно велика. Сговорились на том, что завтра они вернутся, и ударили по рукам… А спустя полтора часа доктор Мещеряков скончался – в тарантасе, в одиннадцати верстах от Рыбинска. За месяц до этого ему исполнилось пятьдесят четыре. Не выдержало сердце. Сулейкин потом напишет обо всем этом своей невесте, отдыхавшей с родителями в Крыму. И о том, как, пытаясь в чистом поле спасти старшего друга, он имел при себе только коровий клистир, и ревел от бессилия, и грозил кулачишками небу (так и написал своей будущей жене: кулачишками). Потомок Сулейкина и Маруси спустя шестьдесят пять лет принесет их переписку в Ярославский архив. А спустя еще четверть века папку с их пожелтевшими письмами, вы уже догадались, выдадут мне, то бишь праправнуку Семена Петровича. До Черногории, Лизонька, я был в Ярославле…