Остров выживших - Карен Трэвисс

— Имеется ли у вас еще какая-нибудь засекреченная информация, которой вы не поделились со мной, сэр?

Прескотт взглянул на него со знакомым выражением, словно говоря: «Ненавижу извиняться перед подчиненными».

— Мне очень жаль, что так получилось, Виктор. Да, я сообщил вам обо всех комплексах, расположенных на территории КОГ. Политика — такое дело… Привычка не делиться информацией становится второй натурой у лучших из нас. Это защитный механизм, который мешает нам ляпнуть лишнее в неподходящий момент.

«Это не ответ. Но не важно, ты сказал мне то, что я хотел узнать. Сволочь».

— Благодарю вас, сэр, — произнес он вслух. — Спокойной ночи. — Он повысил голос. — Войдите.

Как раз в тот момент, когда Прескотт подошел к двери, она открылась и появилась Берни Матаки. Она держала в руках большой лист железа, на котором лежало нечто, прикрытое куском камуфляжной ткани, и умудрилась отдать честь Председателю, не выронив своей ноши.

Хоффман подождал, пока шаги Прескотта не стихли вдалеке. Он устроил себе спальню в одной из комнат, выходивших окнами на спортплощадку, постелил на полу один из бесценных ковров и казался странно довольным этим для человека, рожденного повелевать.

— Сволочь, — сказал Хоффман.

Ему стало лучше, когда он произнес это вслух.

— Так с официантками не разговаривают, полковник.

Он улыбнулся.

— Когда-нибудь я вцеплюсь ему в горло и тебе придется меня от него отрывать.

— Ну, в таком случае вам необходимо подкрепиться, сэр. — Она поставила «поднос» на его рабочий стол и сняла тряпку, как официантка — салфетку. Перед ним стояла миска из столовой, в которой покоились кусок коричневого мяса и несколько бледных корнеплодов — они могли быть чем угодно. Она даже нашла приличную вилку и нож. — Жесткое, как старая подошва, но у нас не было времени с ним долго возиться. Хотя Коул поработал над ним немного кувалдой.

— Стейк?

— Стейк из оленины. Можно было приготовить и печеночный паштет, но одна ублюдочная кошка сперла печенку. Но я с кошкой разобралась, так что мы квиты.

Берни всегда умела заставить его улыбнуться. Он взглянул вниз, на ее ботинки с опушкой из пятнистой кошки, сразу создавшие ей прочную репутацию в отряде «Дельта»: к человеку, который мог свежевать и есть кошек, относились с неким осторожным уважением.

— Вы примитивны, сержант Матаки.

— Давайте ешьте.

— Не уходи. Не люблю есть в одиночестве.

Хоффман в последний раз ел бифштекс девять или десять лет назад — а может быть, и больше. Он не мог вспомнить, пробовал ли когда-нибудь дичь. Он пожевал кусок, закрыв глаза, не думая ни о чем, кроме сильного запаха и вкуса мяса, и внезапно понял, что по щекам у него текут слезы.

Она как будто вздохнула.

— С вами все в порядке?

Возможно, его просто одолела усталость, или клапан с котла наконец сорвало после многих лет закручивания гаек, или дело было в воспоминаниях о давно исчезнувшем мире, где существовали рестораны. Не важно; он смутился.

— Да, — выговорил он, вытирая лицо ладонью. — Черт… я не знаю. Есть вещи… я уже забыл, что они когда-то существовали.

— Несколько ночей нормального сна вам необходимы как воздух, сэр.

— Называй меня Вик. Помнишь? Давай представим, что мы в сержантской столовой и этой мишуры у меня на воротнике нет и никогда не было. — Он открыл мешок, который держал под столом, — там хранились все его пожитки, — и вытащил флягу с бренди, припасенную для особых случаев. Он всегда представлял себе, что это будет последний тост за погибших друзей, за которым последует последний бой или последняя пуля, которую разумный человек всегда приберегает для себя. — Вот, сполосни чашку. Выпьешь со мной?

Берни смотрела на него некоторое время, наклонив голову набок, затем хмыкнула.

— Выпью, Вик.

Она вытащила из сумки на поясе какой-то металлический предмет — ему показалось, что это часы, — встряхнула его, и он превратился в небольшой стаканчик. Она поставила стаканчик на стол.

Хоффман с интересом разглядывал его. Он был сделан из концентрических конической формы стальных колец.

— Хитрая штука.

— Складной стакан. Я путешествую налегке.

— Мы последние оставшиеся в живых, Берни. — Он налил ей в стакан щедрую порцию бренди. — За Двадцать шестой Королевский полк Тиранской пехоты.

— За Двадцать шестой КТП. За Непобежденных.

— Все-таки мы одолели треклятых червяков.

— И мы не последние. Остались еще Феникс и Сантьяго.

— Я имел в виду — последние из нашего поколения.

— Тогда ты определенно прав. — Она пристально взглянула на содержимое стакана, затем снова подняла его. — За тех, кого уже нет с нами.

А их было так много. Когда-то Хоффман помнил всех поименно, однако сейчас в памяти у него всплывали лишь отдельные лица.

— Я слышал насчет Тая Калисо.

— А, это телерадиокомпания «Бэрд».

— И Сантьяго.

— Со всеми подробностями?

— Не совсем. Я еще не нашел минутки поговорить с ним. Но я об этом помню.

— Там все плохо. Он нашел свою жену в какой-то камере у червяков. Маркус говорит, она уже ничего не видела, не могла говорить, не узнала Дома, выглядела как покойница. Он не знал, что с ней дальше делать. Было слишком поздно.

Берни отпила из стакана, затем приложила указательный палец к виску, оттопырила большой палец и спустила воображаемый курок. Хоффман, который собирался взять в рот очередной кусок мяса, опустил вилку.

— О боже…

— Чертовски тяжело все это. Мне приходилось бывать в его шкуре. Вроде того.

В эти дни Хоффман чаще прежнего вспоминал Маргарет. Не то чтобы он тосковал по ней — нет, он не предавался горю, как Дом Сантьяго; просто с каждым годом ему было все тяжелее вспоминать о жене. У них была не трагическая история любви, просто заурядный брак, похожий на большинство браков, в котором супруги вынуждены терпеть друг друга. Но, несмотря на то что он не нажимал на курок, он знал, что тоже убил Маргарет.

— Я с ним поговорю, — сказал Хоффман и снова приступил к еде. — Я по-прежнему его командир. Проклятье, я помню ночь, когда родилась его дочка.

— Асфо навсегда останется с нами, верно?

— А ты против?

— На самом деле нет.

На какое-то время, примерно на час, они еще оставались друг для друга Берни и Виком, и во второй или третий раз в жизни он пожалел о выбранном им пути — не как солдат, а как мужчина.

— Неужели для нас уже поздно что-то исправить в жизни? — спросил он.

— Если бы я так думала, меня бы сейчас здесь не было.