Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Елена Раскина

— Приказ каптенармусам.[25]Обозные телеги разгружать. Водочную порцию выдать сразу. Пекарям готовить опару и печь хлеб, а также ставить квас. К ужину во всех полках бить телков и варить убоину. Послать по селам за чухонскими бабами, чтоб шли в помощь нашим поварам. Пошел!

Адъютанты умчались, нахлестывая коней. Фельдмаршал спокойно следил за слаженным движением войск. Покорная воле одного человека, громада армии разворачивалась из походного порядка, подобно гигантской змее-удаву охватывая берега Алуксенского озера своими смертельными объятиями. Обозы, охраняемые верховыми драгунами, и стада скота, охраняемые сворами собак, еще только подтягивались, а среди бивуакирующих войск уже потянулись в небо прозрачные струйки дыма: артельные кошевары били кресалом над припасенным на дне ранцев сухим мхом, спеша разложить огонь под котлами и котелками. Полевая артиллерия вскачь выезжала на плоское возвышение на берегу, против разрушенного моста и главных ворот Мариенбурга, укрепленных пузатой башней. Справедливо полагая эту позицию самой опасной для города и потому лучше других пристрелянной крепостной артиллерией, пушечная прислуга работала споро. Отцепляли зарядные ящики, разворачивали свои легкие трехфунтовки медными жерлами в сторону неприятеля, под треск открывшейся со стен мушкетной пальбы бесстрашно бежали с деревянными ведрами к берегу набрать воды, топили в ней тяжелые банники с овчинными валиками на конце — прочищать стволы после выстрела от порохового нагара и затаившихся в глубине искр. Чухонцы-возницы проворно уводили выпряженных лошадей прочь, пока их не побило ядрами из крепости: своих коняг, даже взятых на московскую государеву службу, крестьянам было жаль.

Шереметев направил коня к артиллерии. Люди должны видеть его там, где разгорается бой, и тогда они не помедлят пойти в огонь по его приказу. Российские пушки лупили по стенам батальным огнем, едкий пороховой дым заволакивал все вокруг, и прислуга сновала в нем, словно в тумане. Канониры, сбросив кафтаны, работали в одних мужицких холщовых рубахах. Не только потому, что разгорячились боем, но и чтобы гарь не портила казенное сукно: новой выдачи от казны не дождешься! Лишь офицеры, гордо презирая опасность испачкать красный артиллерийский мундир и поймать неприятельское ядро, стояли среди дыма и пламени в полной форме, со шпагами в руках руководя стрельбой. Было видно, как ядра густо бьют в серокаменные стены города, вышибая из них мелкие брызги щебня. Большого урона могучей твердыне легкие полковые орудия нанести не могли. Однако Борис Петрович рассчитывал больше на грохот, чем на результат их пальбы. Авось изменит храбрость разленившемуся от спокойной сытой жизни шведскому гарнизону, авось разжалобят слезы перепуганных баб да ребятишек сердце коменданта. Авось сами сдадутся, не будет нужды идти приступом, лить кровь понапрасну. Слишком часто приходилось ему воевать вот так — на авось, без должного числа орудий, без сикурсу от государя, без должной казны…

По-стариковски кряхтя, фельдмаршал слез с коня. Колени занемели и разгибались с противным костным скрипом. Седой денщик, имевший счастливое умение незаметно оказываться рядом, когда в нем была нужда, подал прочную суковатую палку. Шереметев с облегчением оперся на нее. Как-никак пятьдесят годков походил по жизни, и, сколько ни бодрись, старость не за горами. Некогда стройный красавец-сотник государева Стремянного полка, которому нипочем было сутками не покидать седла, поспешая к дальнему воеводе по царскому делу, с течением безжалостных лет обрюзг лицом и начал жиреть телом. Ноги обидно ломила какая-то подлая хворь, будто злая крыса грызшая суставы. Только в плечах да в руках осталась прежняя мощь! По сию пору Борис Петрович мог со шпагой выйти во фронт, когда его полки сходились с супостатом на багинетах и сила ломила силу. Рубился он еще по-молодому, даже ленивая старая кровь бурно вскипала, проснувшись. Увертливости и прыти на больных-то ногах недоставало, однако не фельдмаршальское это дело — волчком вертеться да зайцем скакать! Господа офицеры и верные солдатушки стеной встанут одесную и ошуюю,[26]не дадут врагу достать его в бок, а того, кто перед ним, Борис Петрович и сам уложит. Славную старость послал Господь: не в бедной вотчине своей на печи паутиной зарастать, мух давить, а войско в поле водить, на государевом деле. Смерти Шереметев в последнее время совсем не боялся. На все воля Божья!

Фельдмаршал прошелся между орудий, наблюдая за работой пушкарей. Артиллерийское дело было знакомо ему с недорослых лет. Заметил молодого ражего канонира, сгоряча загонявшего картуз с порохом в зев пушки мокрым банником, и побранил его:

— Эй, малый, ты что творишь? Гляди, промочишь порох-то, пропадет заряд! Пороха, чай, денег стоят. Ты банник обороти, не ленись, и пробойником толкай. Не учили тебя, дурака, что ли? Подпоручик, а ты чего зевал?

Подскочил опомнившийся молоденький офицерик, сгоряча смазал проштрафившегося пушкаря по зубам, вырвал у него банник и сам стал уплотнять заряд в стволе сработанным на обратной стороне древка деревянным пробойником.

— Твоя служба не в том, чтоб солдата по рылу стучать и самому взамен его за пушку вставать, — строго выговорил ему Борис Петрович. — Неук у тебя в прислуге. Твой недогляд! Учить солдата надобно и водить его. Вот твоя офицерская государева служба!

Шведы палили со стен из орудий часто, но пока не особенно точно. Ядра с противным чавкающим звуком падали перед российской батареей недолетами и прыгали, рикошетируя от земли, словно смертоносные чугунные мячики. Шереметев и, наверное, любой из его артиллерийских офицеров не сомневался: как только неприятельские пушкари пристреляются, они начнут палить бомбами. В крепостях обычно хватает и гаубиц, способных метать эти страшные разрывные снаряды. Полковая же мелкокалиберная артиллерия способна бить только ядрами или картечью, в настоящих условиях вовсе бесполезными.

Со звонким треском лопнула первая шведская бомба, наполнив воздух леденящим кровь коротким взвизгом осколков. Один из них упал прямо к носкам шереметевских сапог. Фельдмаршал презрительно отшвырнул дымящийся кусок металла концом своей палки. Денщик Порфирич, погодок Бориса Петровича, смолоду служивший при нем, назидательно заворчал над ухом:

— Ты б, боярин, пригнул выю прегордую! Не ровен час — прилетит свейское ядро, снесет тебе башку. Схоронился бы!

— Сам ступай, схоронись, — отмахнулся Шереметев.

— Обиду говоришь, Борис Петрович, — набычился денщик. — С каких пор подле твоей головы я свою берег?

— Меня угробят — тебе какая печаль? К бабе в деревню поедешь! — усмехнулся фельдмаршал. — А тебя угробят — кто ж мне щи варить станет и ботфорты чистить?

Шведские наводчики, кажется, нащупали батарею. Бомбы стали ложиться все ближе, раздались стоны и крики первых раненых. Чухонцы-носильщики были наготове и не особенно бережно волокли окровавленных артиллеристов прочь с позиции, туда, где подле колодца в предмостной слободке воинский лекарь и его помощники расстелили кожаные одеяла и готовили свои зловещего вида инструменты. В ремесле медикуса всегда нужно много воды, и на огне уже кипел огромный медный котел, там же прокаливались ножи и пилы для ампутаций.