Заклятие (сборник) - Шарлотта Бронте

– Я тебе сейчас так съезжу по губам, что они станут еще краснее, а их форму вообще никто не узнает, – ответил Заморна, толкая Вальдачеллу обратно в кресло. Юлий, впрочем, сесть не захотел, и начался борцовский поединок.

– Тигрята! – промолвил мой отец полусердито, полувесело. – Никто из вас не достоин произнести в приличном обществе трех слов кряду. Изабелла, разними этих драчунов, а я пока доскажу то, что они толком не начали. Как сказал один из них (не знаю который), при рождении они были столь схожи, что тогдашние мамки-няньки путались не хуже нынешних. В миг их рождения страшная буря разразилась над городом, Морнингтонским замком и даже над всей Веллингтонией. Я помню, что когда впервые взглянул на юных принцев, их лица озарила молния; вместо того чтобы закричать, они открыли глаза и наморщили миниатюрные бровки, словно бросая вызов стихии. Всю ночь ветер, гроза и дождь ревели, грохотали и били по зубчатым зданиям Морнингтон-Корта. Тот, кто верит в знамения, наверняка задумался бы, однако я не забиваю себе голову такой чепухой – ха, Зенобия, как великолепно вы хмуритесь! – посему отправился в постель – спокойней, миледи, спокойней – и попытался уснуть – уж это-то, Зенобия, не преступление? – по крайней мере когда немного улегся шум, поднятый явлением на свет этих двух джентльменов.

Была глухая полночь, самый ведьмовской час, все смолкло, все дремало, за исключением стихий и, возможно, новорожденных отпрысков, когда раздался оглушительный стук, сопровождаемый яростным звоном колокольчика. Кто-то бил в дверь так, что замок содрогался до основания. Потом я услышал оклики часовых, торопливую поступь привратников и скрежет поднимаемой решетки: очевидно, припозднившегося гостя впустили. Последовали долгие препирательства. Судя по шумной брани и проклятиям, челядинцы, проснувшись от шума, сочли, что стучится не иначе как важная персона, и увиденное не оправдало их ожиданий. Я слышал, как старый шотландский гвардеец, сенешаль двора Джейми Линдсей, отец Гарри, канцлера моего сына («Хм, хм!») восклицает на родном наречии: «Гнать его взашей! Ишь удумал, голоштанник, босяк, нищеброд! В кармане – вошь на аркане, а туда же, колотит в дверь, будит порядочных людей, сенешалей двора, гвардейцев его величества, беспокоит миледи и принцев! Выкинуть его вон, пусть сдохнет в канаве!»

В ответ на этот безжалостный приговор голос поднял Дэннис Лори, родитель Эдварда Лори: «Охолони, Джим! Нешто мы прогоним жентильмена под дождь, точно пса паршивого? Поделом бы ему за такой тарарам, да только кому охота в такую ночку спать на мокрых камнях? Нет, пусть не говорят, что жентильмен умер у герцогского порога, да еще в ту самую ночь, когда родились принцы. Ты как хочешь, я уж его и обогрею, и накормлю. Заходи, шаромыжник!»

– Артур, – не утерпел маркиз Уэлсли, ерзавший на диване все время, пока мой отец с истинно ирландским акцентом и пафосом излагал все вышесказанное – явно дразня брата и графиню Зенобию, готовую лопнуть от едва скрываемого возмущения. – Артур, чего ради ты передаешь нам разговор двух простолюдинов? Вернись, пожалуйста, к сути.

– О, – проговорила Зенобия, – умоляю вас, дозвольте своему августейшему брату насладиться столь редким для него удовольствием. Пусть великий герцог Веллингтон сойдет с помоста короля и полководца и, подобно Самсону, потешит нас, филистимлян, своей ирландской речью.

Герцог только тихо рассмеялся на этот ядовитый укол. Вальдачелла взял Зенобию за руку и, глядя ей в глаза с той же дерзкой улыбкой, которая прежде так огорчала Мэри, заметил:

– Охолони, голубушка, лучше расскажи не только как говорят, но и как ругаются в твоих краях. Одно-два крепких словца – и тебе сразу полегчает.

Она с высокомерным презрением отвернулась и хотела выдернуть руку, но Юлий только сильнее стиснул ее пальцы.

– Не стоит так хмуриться и напускать на себя грозный вид! – сказал он. – Если вам люб Август, должен быть люб и я, выбора нет. И, – понизив голос, – я не в первый раз с вами говорю и руку вашу держу тоже не впервые. Часто, часто ваши слова, обращенные к Заморне, лились в ухо Вальдачеллы. И не только ваши. Здесь нет ни одного человека, мужчины или женщины, который не стоял, не сидел и не прогуливался рядом со мной в свете солнца, луны или свеч, неведомо для себя, неведомо для целого мира за исключением меня и моего брата-близнеца; да и он знал об этом далеко не всегда! Прекрасная графиня, хмурьтесь, но вы не можете меня ненавидеть!

– Клянусь жизнью, она будет тебя ненавидеть! – прорычал Заморна, который во время этой беседы неслышно зашел брату за спину. В следующий миг он отвесил тому звонкую пощечину. Юлий обернулся. Они замерли, глядя друг на друга. Зрелище было поучительное. Оба побагровели, оба свели брови, оба закусили губу, оба сверкали гневными очами – такие совершенно одинаковые, такие неразличимо схожие. Они и впрямь казались тигрятами из одного помета. Несколько мгновений их взгляды горели злобой, но внезапно что-то – вероятно, сходство – заставило обоих расхохотаться. Обменявшись короткими энергичными ругательствами, они разошлись к противоположным стенам салона.

– Что ж, – сказал герцог Веллингтон, – коли эта достойная пантомима окончена, я продолжу. Меньше чем через полчаса после того, как ворота замка вновь затворились, наступившую было тишину нарушил новый шум откуда-то из дальних комнат. Некоторое время я прислушивался, затем, поняв, что шум не стихает, а, напротив, становится громче, встал и быстро оделся. За дверью меня едва не оглушил пронзительный вопль; в дальнем конце освещенного коридора показалось маленькое существо, отчасти схожее с прислужниками моих сыновей Кунштюком и Фунштюком, только более щуплое и проворное. Довольно быстро я узнал Гарри Линдсея, десятилетнего проказливого чертенка, которого следовало пороть каждый день с рассвета и до заката. Он размахивал руками, хохотал и что-то выкрикивал на бегу. Я спросил, в чем дело – видимо, довольно сурово, потому что он отскочил вбок и замер на почтительном расстоянии.

– Идите к нашей мамке, милорд герцог, – сказал мальчишка, все еще смеясь, – они там все с ума посбесились, и она, и малые, и все женщины ейные. Малые орут, что дикие кошки, и еще там старик, которого Дэннис Лори пустил, и его прогнать не могут. Идемте, идемте, не пропустите потеху! Я туда, пока дверь приоткрыта, – и он пулей унесся прочь.

Я быстрым шагом пошел за ним. Чертенок нырнул в комнату, которой заканчивался коридор – оттуда и доносился шум. Я вслед за ним переступил порог, и хорошенькое же зрелище мне предстало! Комната была ярко освещена и, судя по наличию колыбели и прочего, переоборудована в детскую для двух высоких джентльменов, которые сейчас угрюмо смотрят друг на друга из разных концов зала. Точно посредине детской, под светильником, два кандидата в лимб, ростом не больше пядени[38], августейшие близнецы трех часов от роду, катались в обнимку, коротко, пронзительно вскрикивая, словно хищные зверьки, и каждый со сверхъестественной злобой, наводящей на мысли об одержимости, силился задушить брата. Подле них стоял высокий тощий человек в черном, с широкополой квакерской шляпой в руке, которой он то и дело взмахивал, словно подзадоривая их драться ожесточенней. Лицо у него было очень хмурое и серьезное, а в том, как он, уперши руки в колени, смотрел на младенцев, читалась глубокая, хоть и комичная озабоченность. Гарри Линдсей скакал вокруг, хлопая в ладоши, ухмыляясь и поминутно восклицая: «Давай! Так его! Это лучше петушьих боев!» и тому подобное. В довершение картины миссис Линдсей рыдала, заламывала руки и громко причитала, однако не пыталась разнять бойцов. Две или три служанки на заднем плане тоже заливались слезами.