Остров Сахалин - Эдуард Веркин

К рассвету прогорело все, бульдозеры, пригнанные со строительства обогатительной фабрики, принялись закапывать останки в берег, втрамбовывать их в гальку и песок гусеницами. Они сталкивали сверху, с крутояра, землю и мешки с хлоркой, я задыхался от хлорки, и глаза разъедало, а Чек все бродил и бродил вдоль воды со скрипящей тачкой, цепляя багром отдельные трупы, вытаскивая их на берег и укладывая в виде букв «ж» и «г».

Утром нам выдали три мешка проса и полмешка пшена. Я ожидал, по крайней мере, два мешка пшена, но разочарования не стал выказывать. Чек был доволен. Он тут же выделил в свою пользу полмешка проса, сказал, что обменяет просо на два фунта колбасы, один он съест сам, другой использует для приманки – а как иначе, собаку пшенной болтушкой не приманишь, собака любит мясо…

Я погрузил мешки в труповоз, но тут выяснилось, что бензин у нас кончился. Его не могли слить, кончился, видимо, забыл заправить бак. Придется тянуть машину до горы, я сообщил про это Чеку, но он и не услышал, пребывая в мечтах. Тогда пришлось его немного побить.

В нашей труповозке предусмотрена специальная лямка, если отказывает двигатель, в нее можно впрячься. Мы впряглись. Тащили, и всю дорогу до дома Чек грезил собакой. Он размышлял вслух: откуда она здесь такая жирная и лоснящаяся? Наверное, ее прикармливают каторжане с гребешковых садков. Эти желтолицые дьяволы приворовывают гребешковое мясо, оно богато минеральными веществами. Собака жрет гребешков и становится чрезвычайно богата минеральными веществами. Нет, кто-то ее кормит. И кто-то ее расчесывает – у бродячих собак не бывает такой аккуратной золотистой шерсти. А если кто-то собаку расчесывает, то он ведь делает это отнюдь не бескорыстно, он…

– Он сам ее хочет съесть! – сообщил Человек, и его глаза полыхнули ненавистью.

Мысль о том, что у него есть конкурент, привела Чека в бешенство. Он навалился на лямку и поволок труповоз с силой буйвола, так что мне не приходилось прикладывать дополнительных усилий.

– Ты понимаешь, он сам! Впрочем, может, я ошибаюсь, может, это не каторжники. У меня есть на подозрении один…

У него есть на подозрении один распухший от гельминтов бессовестный китаец с синими буркалами.

– Я приготовил пику, заточил на три грани, слышишь?!

Если этот жбан с глистами хотя бы посмотрит в сторону его собаки…

– Попишу на папироски!

Чек сжимал кулаки, на шее выпучивались жилы.

– Чтобы никто, никто даже близко не осмелился!

Он определил ее породу – смесь лабрадора с дворнягой, такие особенно вкусны, особенно жирны, особенно мясисты в хребтовой части.

Он выменял рукописную книгу рецептов на корейском языке и упросил старого корейца перевести. И по утрам рассказывал – как правильно освежевать тушу, чтобы не упустить ни молекулы вкуса, ни грамма ароматного жира.

Он нарисовал план местности и отметил красными крестиками места, где собака пасется особенно часто.

Он сплел из проволоки гибкую и длинную петлю и каждый день тренировался на деревянной лошадке с колесиками. Терпение и труд делали свое дело – один из пяти бросков заканчивался заарканиванием коника, Чек, брызгая слюной и изрыгая проклятия, подтаскивал лошадку к себе, вонзал в ее горло заточку и демонически хохотал.

– Нет, – повторил Человек, выкручивая от напряжения плечи. – Нет, она не японская, она ханьская. Или корейская, прости божечка. А на них мне плевать вот так, вот так…

Человек принялся показывать, с каким именно презрением он относится к китайцам и корейцам, хохотал и плевал на дорогу затяжной соплистой слюной.

Домой вернулись поздно. Мне и раньше приходилось таскать труповоз в гору, но сегодня это далось через кровь. Почему-то из горла.

Через день я познакомился с ней.

Во времена начала освоения Карафуто на месте Углегорска располагалось незначительное поселение айну, впоследствии здесь построили русский военный пост, еще позже, когда Карафуто окончательно сделался Сахалином, эта часть острова приобрела неожиданные стимулы к промышленному развитию; в окрестностях обнаружили значительные запасы каменного угля, залегавшие к тому же близко от поверхности, что делало возможным разработку открытым способом. Эта разработка осуществлялась на протяжении столетия, равно как и транспортировка угля морским путем и железнодорожным транспортом; за это время весь город и его окраины неимоверно пропитались угольной пылью, так что здесь не видно ни земли, ни травы, все здания имеют серый и черный цвет, а в воздухе чувствуется характерный химический запах, приносимый ветром с обогатительных фабрик.

Проводник, протирая ручки вагона, сказал, что в Углегорске он обычно старается как можно меньше держаться вне вагона и исключительно в респираторе, поскольку содержание угольной пыли на кубический метр воздуха превосходит все мыслимые пределы. И правда, едва мы ступили на перрон Углегорска, как на зубах заскрипело, так что пришлось воспользоваться рекомендациями проводника и надеть респираторы.

Администрация Углегорского округа помещалась здесь же, на вокзале, в здании бункерного типа, приземистом и длинном. Нас без задержек принял глава округа – майор Мацуо, тяжелобольной человек, перемещавшийся в инвалидной коляске, причем не в обычной, а с усиленной из-за немалого веса майора рамой. Майор страдал водянкой и тяжелым силикозом, дыхание его было слабым, и он собирался вскорости умирать, но, узнав, что я представляю Департамент Этнографии, решился на беседу, которая, впрочем, состоялась не в полной мере и являлась скорее не беседой, а монологом.

Майор полулежал в своем кресле; он сильно распух, так что мундир на нем не сходился, а рукава и подмышки оказались нарочно подпороты, чтобы дать свободу слоновьим рукам. Лицо Мацуо было болезненно бело, но сквозь эту белизну просвечивала внутренняя чернота, какую рано или поздно приобретают все больные силикозом, при всем при этом внешнем неблагополучии майор источал удивительно вкусный цветочный запах, и если смотреть на Мацуо было неприятно, то находиться рядом – напротив. Майор совершал тяжелые движения руками и с увлечением рассказывал, что Углегорск вкупе с прилегающими предместьями – адская дыра. Причем как в переносном, так и в буквальном смысле, дыра, имя которой безнадежность, и нет страшнее территории на всем Карафуто, который, в сущности, не меньшая дыра, помойка, мусорный бак для радиоактивных отходов, собранных с проклятых берегов, гореть им вечно. С каждой своей фразой майор Мацуо колыхался сильнее, и цветочный аромат становился все крепче.

Мацуо поносил Сахалин, копи, китайцев, каторжников, железнодорожников-алкоголиков, шизофреников-капитанов угольных танкеров, ворье, окопавшееся на каждой пяди этой вымороченной земли, продажных и недостойных женщин, не помнящих добра и готовых по первому свистку бежать с первым попавшимся балаболом, премерзких сектантов-ползунов, утвердившихся неподалеку и одним своим видом оскверняющих и без того скверные ландшафты. Совершенно не стесняясь и делая это вызывающе демонстративно, Мацуо поносил членов правительства и особ Императорской семьи, по его мнению, через одного потомственных дегенератов и перверсивных ублюдков, тем не менее имеющих в Углегорске персональные копи и жирующих на доходы с них, в то время как честные солдаты Империи подыхают здесь, на краю света, так и не сумев обеспечить себе достойных дней увядания. И он, майор Мацуо, готов прямо сейчас…