Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

Он делает паузу. Мы все смотрим на него в ожидании, и в наступившей тишине кажется, словно ему вдруг открылось, что он не просто сможет выдернуть всего лишь несколько малоприметных ворсинок, но бесхитростно потянет за ту нить, которая угрожает распустить всё вязанье. Без какой-либо связи с предыдущим он возглашает, что искать Бога нужно не на небесах, а в самих себе и что совершенно невозможно представить, что вся любовь, которую Тоос давала и получала, теперь навсегда исчезнет. «Этого не может быть, дорогие мои!» – восклицает он угрожающе. Сроду не видел, чтобы реальные факты можно было отпугнуть такого рода угрозами, и уж во всяком случае не Безносого, когда он замахнулся косой.

Во время разрешительной молитвы он проходит вплотную ко мне, и от него снова несет перегаром, к алкоголю примешивается запах ладана. С какого горя он пьет? Он настолько завладел моими мыслями, что брызги святой воды, которой он окропляет гроб, представляются мне слезами, и впервые за много лет я молюсь: «О Боже, пожалуйста, будь, и сделай хоть что-нибудь для Эссефелда».

Позже, когда я захожу к ван де Бергу, он сразу же показывает мне письмо от своего брата. Это пространное сочинение, написанное после того, как тот узнал о желании Шарля «наложить на себя руки». Письмо пестрит омерзительными выражениями такого калибра, который, насколько возможно, обрисовывает эту ситуацию как отталкивающую. «Всё дело в том, что Господь не напрасно посылает нам жизненные испытания, и мы не должны уклоняться от таковых испытаний, ибо они даются нам для нашего совершенствования. Если бы всем нам удавалось по возможности уклоняться от множества ударов судьбы, это не привело бы к успеху, ибо мы всё равно нуждаемся в Божественном очищении, и нам не подобает препятствовать Господу, посылающему нам испытания. Господь питает чад своих также и голодом. Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его[75]. Мы должны лобызать розгу, коей Господь желает пороть нас». Подписано: Маартен.

Прочитав про розгу, не могу удержаться от смеха. Ван де Берг не смеется.

– Вам никогда не приходилось читать что-нибудь Герарда ван хет Реве?[76] – спрашиваю я. Он смотрит на меня с недоумением и печатает «нет». Ну и бог с ним.

– Посеял ли ваш брат у вас сомнения в решении умереть? – спрашиваю я.

Он печатает: «Да».

Я уже и раньше испытывал некоторое беспокойство, глядя на его книжную полку, где, помимо Иды Герхардт[77] и беллетристики последних десяти лет, стояла книжонка этого Муди[78], где говорится, что при наркозе и в околосмертном состоянии человек выходит из своего тела, устремляясь в темный туннель, в конце которого ему подает знак некто, похожий на ангела. Одна из тех сомнительных книжек, полных приправленных астрологией текстов, иллюстрируемых видениями и поразительно напоминающих снабженные картинками католические молитвы пятидесятых годов. Поскольку я понимал, что в свое последнее пристанище он взял с собой только те книги, которые для него действительно дороги, присутствие здесь этой книжки меня особенно покоробило.

А теперь еще и письмо, которое, как бы то ни было, для него – серьезное обстоятельство. Не знаю, что я должен делать с таким мерцающим желанием смерти. Меня это раздражает. Хочет ли он теперь умереть или нет? И если он опять начнет свое «А что, если нам?..».

Меня осеняет идея:

– Знаете, что мы сделаем? Мы спросим Хендрика Терборха, нашего священника. Согласны?

Он плачет, печатает: «да», – и, прощаясь, я беру его влажную дрожащую руку.

Хендрик тотчас же приходит к нему. Разговор он начинает с вопроса:

– Вы верите в Бога? – И они быстро приходят к решению, о котором я, естественно, и мечтать не мог:

– Давайте вместе помолимся и спросим Господа, что вам следует делать.

Нынешняя религия выше моего разумения. Представьте себе, что кто-то говорит на полном серьезе: «Сегодня вечером я задержусь – сначала мне нужно принести жертву Зевсу». Что вы на это скажете? Но строки Гомера всегда прекрасны: «Бог сребролукий, внемли мне: о ты, что, хранящий, обходишь Хризу, священную Киллу и мощно царишь в Тенедосе… Слезы мои отомсти аргивянам стрелами твоими!»[79] И язва поражает лагерь греков: Аполлоновы черные стрелы. Безумно красиво и безумно давно, но попробуйте представить себе, что сегодня кто-нибудь в это верит!

То, во что люди некогда верили, мы рассматриваем ретроспективно, как картины, развешанные ими на стенах. Но былой образ мира не висел тогда на стене подобно картине. Мир прошлого и был в прошлом миром.

Возьмем фрагмент из Плутарха, где описывается эпизод битвы при Платеях (479 до Р. Х.). В этом последнем сражении греко-персидской войны Павсаний был предводителем греков. Перед наступлением принес он жертвы богам, «а так как предзнаменования были неблагоприятны, приказал спартанцам положить щиты к ногам, не трогаться с места и ждать его знака, не оказывая пока неприятелю ни малейшего сопротивления, а сам продолжал приносить жертвы. Меж тем вражеские всадники рванулись вперед; стрелы их уже достигали цели, среди спартанцев были убитые и раненые. Стрела сразила и Калликрата, как рассказывают, самого красивого и самого высокого из греков, и, умирая, он промолвил; „Не смерть меня печалит (для того я и ушел из дома, чтобы отдать жизнь за Грецию), но горько умереть, ни разу не переведавшись с врагами“. Тягостное то было зрелище, и поразительна выдержка воинов: никто не старался защититься от наступающего противника, но, получая рану за раной и падая в строю, они терпеливо ждали доброго знака от бога и своего полководца»[80].

Так продолжалось некоторое время, и, когда первые воины пали, прорицатель закалывал одно жертвенное животное за другим, с отчаянием «перелистывая» внутренности животных в поисках знака, который сулил бы надежду; знака в виде особого расположения внутренностей или необычного числа печеночных складок, что должно было свидетельствовать об одобрении богов и могло предвещать хороший исход битвы для спартанцев.

Нет, это вовсе не та картина, которую можно было бы повесить на стену. Но если мне не понять, что печень овцы может сообщать нечто важное, мне так же не понять, каким образом ван де Берг может спросить Бога, хорошо ли будет ему свести счеты с жизнью.

Такие вещи я воспринимаю слишком буквально и не прочь был бы получить информацию насчет адреса Бога. Я бы заглянул к Нему, чтобы вслед за ван де Бергом обсудить с Ним кое-какие вопросы. Спрашивать об адресе Бога, конечно, бессмысленно, и эта идея вполне в духе моей нерелигиозности, которую, с точки зрения Яаарсмы, можно сравнить с чем-то вроде немузыкальности.