Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

его зауважали. А этот Алик, конечно, лапша, заездят его на пароходе.

– Продолжим практику, шеф?

– Продолжим, – я наступил ему на ногу, потом Алику. Они, конечно, опять ждали розыгрыша. – Первое дело: скажете боцману, пусть сапоги даст на номер больше. В случае, свалитесь за борт, можно их скинуть. Всё же лишний шанс.

– А вообще, между нами, девочками, говоря, – спросил Алик, – таких шансов много?

– Между нами, девочками, договоримся – не падать.

– Справедливо, шеф, – сказал Дима.

– Второе – на палубе чтоб я вас без ножей не видел. Зацепит чем-нибудь – тут распутывать некогда.

– Такой подойдёт? – Дима вытащил ножик из кармана, щёлкнул, лезвие выскочило, как чёртик. – Чик – и готово.

– Спрячь, – говорю, – и не показывай. Это в кино хорошо, а на палубе плохо.

– Почему же, шеф?

– Потому что лишний чик. Шкерочный возьмёшь. И наточишь поострей, обе стороны.

Мне ещё многому пришлось их учить – и узлы вязать, и марку накладывать, чтоб трос на конце не расплеснивался, и сети укладывать. Много тут всякой всячины. Меня самого никто этому не учил. Ну, правда, я с флота на флот попал, но тут и чисто рыбацкой премудрости было с три короба, а этому уже и не учили. Орали, пока сам не выучился.

Они ничего соображали, не туго, да тут и недолго сообразить, если кто покажет толком. Найти только нужно – кто бы и мог объяснить, и хотел. Я вам скажу, странно себя чувствуешь, когда расстаёшься с какими-то секретами. Что-то как будто от тебя убывает, от твоей амбиции. Вот, значит, и всё, что ты умеешь и знаешь? Только-то? И всё равно же они всю премудрость за один рейс не освоят. А во второй, пожалуй, и не пойдут.

– А всё ж таки, ребятишки, – я их спросил, – кой чёрт вас в море понёс? Романтики захотелось?

Дима лишь усмехнулся краем губы. Алик же помялся, как девица.

– За этим ведь тоже ходят, правда?

– И находят, – говорю, – не только что ходят. Матюгов натолкают вам полную шапку, тут вы её и увидите.

– Ну, шеф, – сказал Дима, – это мы тоже умеем.

– Да, на первое время вам и это – утешение. А если по правде – так деньги поманили?

– Шеф, это тоже не лишнее.

– И вообще, интересно же, – Алик сказал, – как её ловят, эту самую селёдочку. Которая так хороша с уксусом и подсолнечным маслом.

И сам же смутился, когда сказал.

– Так. А на берегу – кем работали?

Алик опять помялся, посмотрел на Диму. Тот быстро сказал:

– Шофёрами. На грузовых. Если интересует, можем рассказать при случае. Поговорим, шеф, за карбюратор, за трамблёр.

– Что ты! Мне этого вовек не понять.

Мы потравливали трос из-под лебёдки, смазывали его тавотом от ржавчины. Алика я за ключом послал, – «крокодилом», потом дал его Диме – развинтить чеку.

– А работа как? – я спросил. – Нравилась?

– Не пыльная, – сказал Дима. – Временами наскучивало.

– А в смысле шишей?

– На беленькую хватало. По большим революционным праздникам.

– И по субботам?

– Почему же нет, шеф?

Я засмеялся.

– Нет, – говорю, – по субботам уже не хватало.

Тут и Дима смутился:

– Пардон, шеф. Не понял.

– Потому что шофёрами вы не работали.

– С чего ты взял?

– Ну, это просто. Ты гайку отвинчивал – сначала вправо подал, потом уже влево. Шофёр так не сделает.

– Ну, шеф, это ещё не улика.

– Ладно, – сказал я ему, – не закипайся. Не хочешь говорить – не надо, я у тебя не анкету спрашиваю. И что ты всё – «шеф» да «шеф»? Заладил тоже! Я те не таксишник.

Я ушёл к лебёдке, смотать трос. Они думали – я не слышу.

– Действительно, – Алик ему сказал, – зачем вилять?

– Ну скажи ему, скажи, бродяга. Чей ты родом, откуда ты.

А бог с ними, с дурнями, я подумал, на судне-то разве утаишься. Всё про тебя узнают, рано или поздно.

День на четвёртый, на пятый они помалу освоились, начали разбираться, что к чему. Ещё больше вид делали, что освоились, по глазам было видно – для них это тёмный лес: триста концов извиваются, не знаешь, за какой взяться. И вот слышу – Дима кричит Алику:

– Брось ты эту верёвку, мы одну и ту же койлаем. Вот эту бери, у меня под сапогом.

И берёт Алик эту самую «верёвку», мотает себе на локоть одной левой. А правая у него – в кармане. Я его отозвал и сказал по-тихому:

– Не дай тебе бог, салага, работать одной рукой. Что ты! Заплюют тебя, замордуют, живой не останешься.

– А кому какое дело, – спрашивает, – если я одной могу?

– Тем более и двумя сможешь. Надо, чтоб обе были заняты. И Димке это скажи.

– Это интересно!

– Ну, не знаю. А мой вам совет.

Однако не вняли они. А лишней руке кто же на палубе дела не найдёт? Димку, правда, не очень стали гонять, он и послать может, а этот – отзывчивый, рад стараться.

– Алик! – ему кричат. – Ты чо там стоишь, делать тебе не хрена, сбегай к боцману, иглу принеси и прядину.

Алик не стоит, он ждёт, когда ему поводец дадут – закрепить на вантине. Но бежит, приносит иглу и прядину.

– Алик! Иди-ка брезент стащим, я в трюм слазаю.

– Но у меня же тут…

– Без тебя справятся!

Тащит Алик брезент.

– Алик, ты куда делся? Вот это – что за концы висят?

– Не знаю.

– А тебя и поставили, чтобы знать.

Распутался он с поводцами, лоб вытер. Теперь ему бондарь командует:

– Алик! А ну поди сюда – обруча осаживать.

Бочек тридцать он задумал, бондарь, для первой выметки приготовить, и мы ему с Шуркой помогали. Справлялись вполне, салага нам был не нужен. Тут уже я не вытерпел.

– Иди назад, – я сказал Алику. – И стой, где стоишь. Всех командиров не слушай.

Бондарь усмехнулся, но смолчал, постукивал себе ручником по обручу. Руки он заголил до локтя – узловатые, как у гориллы, поросшие рыжим волосом. С отхода мы как-то с ним не сталкивались, я уже думал – он меня не запомнил. Но нет, застрял я у него в памяти.

– Ты жив ещё, падло?

Улыбнулся мне – медленно и ласково. Глаза водянистые наполовину прикрыты веками.

– На, прими, – я ему откатил готовую бочку.

– И курточка твоя жива?

– В порядке. Мы чего с тобой не поделили?

– И в начальство пробиваешься?

Я засмеялся:

– Олух ты. В какое начальство? Над салагами, что ли?

– А приятно, когда щенки слушаются? Ты старайся, в боцмана вылезешь. Меня ещё будешь гонять.

– Тебя-то я погонял бы!

А сами всё