Дорога домой - Бриттани Сонненберг

Мэдисон, штат Висконсин, 1991–1992 годы

Прожив семь лет в Азии, Кригстейны привыкнут к длительным остановкам в аэропортах, и Софи и Ли расположат своих фаворитов по рангу. Токио занимает первое место благодаря печенью «Орео», которое дают в зале бизнес-класса. Любой внутренний китайский аэропорт – это кошмар, где надо молиться, чтобы не захотелось в туалет. Сеульский аэропорт на втором месте из-за своей пустынности, что дает возможность побегать наперегонки по движущимся пешеходным дорожкам, поиграть в прятки между растениями в горшках в полночь, когда лампы дневного света отражаются в плитках пола и в залах эхом разносятся объявляемые усталым голосом корейские рейсы. Сингапур стоит на третьем месте благодаря своим великолепным мармеладным мишкам.

Но пока полугодичное пребывание Кригстейнов в Мэдисоне, между Атлантой и Китаем, их самая первая и самая долгая остановка на пути, имеющая важное значение пауза в безупречном штате Среднего Запада перед отправлением в коммунистическую страну Это напоминает долгое плескание на отмели, когда собираешься с духом, чтобы поплыть в более глубокую часть холодного пруда. Эти месяцы в Висконсине призваны создать коллективную уверенность, заверить их, что в этом переезде нет ничего страшного. «Мы сможем это сделать», – думают они в сентябре, разбирая коробки в своем временном жилье в пригороде, а потом, в апреле, говорят себе то же самое, снова их упаковывая.

За шесть месяцев, пока Ли учится играть на трубе, Софи учится играть в хоккей на льду, а Элиз осознает свой южный акцент, они забывают, что скоро снова переедут. Единственным напоминанием об этом являются занятия по китайскому языку, два раза в неделю проходящие в местном китайском ресторане «Золотой дракон», где они без особого успеха пытаются запомнить китайские слова, называющие их самих: «Мама», «Баба», «Мэй мэй», «Цзе цзе», «Ну эр», «Ци цзы», «Лао Гун», и утешают свои непослушные рты сладкой и кислой свининой и пирожными с предсказаниями будущего.

В Мэдисоне в отличие от Атланты снег никогда не означает, что ты можешь не пойти в школу. Удивительно, но Софи и Ли проводят шесть снежных месяцев, поедая огромные количества мороженого «Дейри куин близзард»: Ли заказывает свое с леденцами, Софи – с «Эм энд Эмз». Элиз ожидала, что все женщины Среднего Запада – подавленные роботы, которых можно не принимать в расчет, но с раздражением и облегчением обнаруживает: многие из них – ненасытные читательницы, а некоторые даже не бреют ноги. Криса в штаб-квартире корпорации «Логан» готовят к предстоящему назначению в Китае, и он похож на золотистого ретривера, который наконец-то, после мучительных поисков и лихорадочного барахтанья в воде, находит свою палку и плывет назад, гордый и довольный собой. Крис с облегчением вернулся за письменный стол, дает и выполняет приказы, показывает лучшие результаты и также не склонен говорить ни о чем, кроме погоды, как все остальные немецко-американские лютеране вокруг него.

17 апреля, в день их отлета, на земле все еще лежит снег. Софи и Ли получают открытки с пожеланием удачи от всех одноклассников. Новые подруги Элиз устраивают в ее честь обед с не менее чем десятью запеканками. Секретарша Криса, смущаясь, дарит ему купон в «Чилиз», который Крис непонятно зачем везет с собой в Шанхай, хотя «Макдоналдс» доберется туда еще только через три года, не говоря уже о «Чилиз».

Кригстейны прощаются с Висконсином с заученной непринужденностью, садятся в самолет авиакомпании «Нортуэст» и уютно располагаются в бизнес-классе, чувствуя себя знаменитостями. И только в полете, за четыре часа до Токио, Элиз в панике вспоминает о не сданных на хранение покрывалах Ады, Ли снится кошмар, что в первый день в школе у нее пришли месячные, Софи не может согреться под тонким одеялом «Дельты», а Крис сидит, уставившись в пустой блокнот, и пытается родить вдохновляющую речь, которую произнесет перед новыми служащими. Самолет безмятежно плывет над Ньюфаундлендом.

Недалеко от Ганновера, Германия, 1885 год

Прабабка Криса, Мехтильда Майер, покинула свою деревню на северо-западе Германии в конце лета, когда на кустах полопались плотные красные зимние ягоды и начала жухнуть Septemberkraut[39].

В поезде до Гамбурга девушка плакала, плакала, садясь на пароход, который переправит ее через Атлантику Она плакала во время качки, боли, рейса, умолкая только, чтобы ее стошнило за борт и утереться рукавом, и продолжала с того, на чем остановилась. Сначала другие пассажиры пытались ее успокоить. Когда же она не отвечала, а просто плакала еще горше, они стали обходить ее стороной. Ее рыдания продолжались, и пассажиры начали раздражаться. Они насмехались над ней или кричали, чтобы заткнулась, смотря по настроению.

Только семилетняя девочка Ката, мать которой была слишком занята заботами о ее братьях и сестрах, чтобы заметить отсутствие дочери, относилась к Мехтильде по-доброму. Плачущая женщина, сидевшая неподвижно, если не считать трясущихся плеч, казалась Кате громадной куклой. Ката расчесывала Мехтильде волосы и заплетала их в косы, рассказывала сказки, поглаживая по руке, и давала ненужные советы, дескать, ей следует найти мужа, повторяя слова, сказанные матерью о Мехтильде в разговоре с другими женщинами. А Мехтильда красиво плакала. Это больше всего нравилось в ней Кате.

Всего месяц назад Мехтильда смеялась над чувствительными женщинами, плакавшими, если не удался хлеб или возлюбленные запамятовали об их дне рождения. Это было до того, как она, забыв деньги для покупок, вернулась в маленький дом, где жила с родителями и старшим братом, и вошла в родительскую спальню – утреннее солнце ярко освещало переплетенные тела ее матери и жениха Мехтильды.

Этот образ, так потрясающе, неоспоримо освещенный, словно витражи со сценами из жизни Христа в деревенской церкви, которые Мехтильда любила разглядывать ребенком, пока священник что-то там бубнил, так и стоял у нее перед глазами. Серое, неспокойное море, грубые сосновые доски койки, большие голубые глаза Каты и ее серьезный, вбирающий Мехтильду взгляд лишь обрамляли другой образ – ужас. Когда корабль прибыл в Нью-Йорк и пассажиры, нетвердо ступая, сходили на берег, они были настолько поглощены подробностями своей новой жизни в новой стране – пересчитывая отпрысков, упражняясь в произношении английских слов, с надеждой вдыхая воздух, – что не заметили – Мехтильда перестала плакать.

В Германию она больше не вернулась, хотя и говорила по-немецки с Грегором Кригстейном, мужчиной, за которого два года спустя в итоге вышла замуж, выбрав за его собачью преданность и стойкость. Она сразу поняла, что Грегор добьется в Америке успеха. Он был толстой веткой, свесившейся над ней, когда ее понесло холодным течением, и за которую она ухватилась и крепко держалась. Это у нее позднее были романы, пока Грегор работал в поле и они уже перебрались в немецкую колонию в Индиане и построили маленькую ферму. Она лежала в амбаре в квадрате жаркого дневного света в объятиях соседа, выбирая из волос соломинки, и ей приходило в голову, что решение эмигрировать в тот момент, когда она выбежала из спальни родителей, было мелодраматичным. В конце концов это же просто вожделение. Долгое путешествие, годы тяжкого труда и одиночества, иностранный привкус на языке от английских слов: ее мать, раз застигнутая, вероятно, не стала бы больше спать с ее женихом, и Мехтильда сохранила бы свое место за столом во время воскресных обедов.