Печаль на двоих - Николь Апсон

Марджори пододвинула стул к свету, вынула из стоявшей на середине стола коробки стальную шпильку и согнула ее в дугу в форме подковы, кончики которой отстояли друг от друга примерно на дюйм. Это дополнительное украшение нарядов часто занимало намного больше времени, чем шитье самих платьев, но оно было несложно, и, усевшись шить матерчатые фиалки для наряда Мэри Сайз, Марджори почувствовала, что спокойная, методичная работа помогает ей сбросить напряжение прожитого дня.

«Почему меня так расстроила ссора с отцом?» — раздумывала она, положив ленту рядом с одним из кончиков шпильки, а затем завела ее другой конец за второй кончик, сделав пол-оборота и убедившись, что блестящая шелковая сторона ленты осталась снаружи. В их ссоре не имелось ничего необычного — не проходило и дня, чтобы они из-за чего-нибудь не повздорили, — и любви между ними никогда не было и в помине.

Крепко придерживая ленту, Марджори продолжала наматывать ее, пока не сделала достаточно оборотов, и вставила в середину проволочку для стебелька. Убедившись, что все сделано как надо, она выдернула шпильку и стянула петли по центру, чтобы расправить лепестки цветка, а потом обмотала остаток ленты вокруг проволочки и затянула его узлом.

Может, расстроилась она потому, что теперь ей было что терять, а отец посмел вторгнуться в ее новую жизнь, которую Марджори предназначала только для себя самой?

Марджори принялась терпеливо отрезать кусочки ленты и продолжала мастерить фиалки, пока их не набралось достаточно для небольшого корсажа. Она связала цветочки вместе и ловко расправила материю, чтобы та выглядела как можно естественней, и, случайно взглянув на свои руки, Марджори вдруг с удивлением заметила, что едва узнает их: ни обгрызенных ногтей, ни привычной с детства грязи под ними, — вполне приличные, ухоженные руки. Они теперь ее главное богатство, и она должна о них заботиться — это было первое, что ей сказала миссис Ридер, когда в мае Марджори явилась к сестрам Мотли. И она поразилась тому, что прислушалась не только к этому совету, но и ко всем остальным, услышанным ею от главной закройщицы. Марджори все схватывала на лету, и как только Хильда Ридер заметила ее энтузиазм и необыкновенные способности, то стала делать все возможное, чтобы дать этим способностям развиться. Миссис Ридер заставляла ее работать в поте лица, обучая правильным стежкам и другим всевозможным приемам, необходимым для шитья модной, дорогой одежды: как вручную подшить платье, сделать плиссировку, смастерить бахрому и нашить стеклярус; учила изящной вышивке вручную и на швейной машинке; помогала понять различия между тяжелыми и легкими тканями и тканями разного качества и объясняла, как их вид меняется в зависимости от освещения сцены. Под терпеливым, но требовательным надзором миссис Ридер Марджори научилась работать быстро и ловко, без чего в мастерской сестер Мотли было просто не обойтись. И впервые за свои двадцать три года она узнала, что такое подлинное чувство благодарности. Для Марджори теперь не имело значения, шьет ли она театральные костюмы или одежду для модных магазинов Мотли — и в том и в другом случае ей доставляло неописуемое удовольствие наблюдать превращение тканей в наряды, — и еще Марджори радовала окружавшая ее красота.

Почему же она позволила отцу втравить ее в это позорное, ужасное дело и одним поспешным решением поставить все на карту? Может, ее отец и прав: как бы человек ни сражался со своей наследственностью, рано или поздно та из него вылезет, — и значит, жизнь ребенка предопределена еще до его рождения.

Марджори оглядела мастерскую, сплошь наводненную красками, — место, где во всем сквозила индивидуальность. На стенах висели наброски исторических костюмов и эффектные фотографии театральных постановок, книжные полки стонали под тяжестью художественных альбомов и галерейных каталогов, из которых сестры Мотли нередко черпали свое вдохновение, а рядом со швейными машинками лежали мелкие личные вещи работниц, свидетельствуя о том, что хозяйки этих вещей обязательно к ним вернутся. Марджори невольно сравнила все это со своим прошлым: длинные ряды ручных швейных машин, за ними сидят женщины-заключенные, а рядом две бессменные надзирательницы. И единственной вышивкой, которую ей когда-либо поручали, был трафаретный номер на почтальонской сумке. Ни хорошей компании, ни добродушных шуток, лишь несколько пьяниц-старух со скрюченными от артрита пальцами, вяло вытягивающих из полотна волокна, чтобы набить ими свои матрасы. И конечно, ни творчества, ни красоты там не было и в помине — монотонная, автоматическая работа, а вокруг лишь синяя тюремная форма.

Тяжело вздохнув, Марджори сложила готовые фиалки и подошла к высокому окну, выходившему на Мартинс-лейн. На землю, уже обещанные морозным днем, летели первые снежинки, и прохожие, стряхивая снег с одежды и смеясь, торопливо забегали в театры и кабачки, а в это время главный символ Рождества нежной вуалью обволакивал город.

Почему с приближением Рождества в их дом всегда приходило отчаяние? Разочарование и бесплодные желания с каждым днем нарастали, но и редкостные минуты радости ощущались сильнее, чем когда-либо прежде. В их семье в декабре почему-то ссорились намного чаще, чем в любой другой месяц года, а необходимость угождать и делать другим приятное только нагнетала величайшую из тревог — тревогу о деньгах. Самое тяжкое время в их семье пришлось на год, когда Марджори исполнилось двенадцать и они еще жили за городом; ее мать тогда состояла в кредитном клубе и всегда брала в нем деньги за пару недель до Рождества. Марджори помнила, как мать любила выкладывать деньги на кухонный стол; их было всего несколько фунтов, но она разделяла их на две кучки: одна — для подарков детям, другая — заплатить накопившиеся за год долги. Две стопки монет выкладывались на клочок бумаги — то на расписке об одолженных деньгах, то на списке покупок.

В тот день Марджори мыла в раковине посуду, слушая, как мать, ведя подсчеты, тихонько напевает рождественский гимн, в то время как отец, сидя у камина, читает газету. И тут один из ее младших братьев крикнул что-то из другой комнаты, мать поспешила туда узнать, что случилось, а отец, очевидно, тоже вышел за ней, так как несколькими минутами позже Марджори обернулась и увидела, что оба они стоят в дверях и осуждающе смотрят на нее поверх стола, с которого исчезла стопка монет. Поднялся шум и гам, и она в ярости выбежала из дома. Марджори знала, что скорее всего деньги стащил отец, и позднее мать призналась, что думала то же самое, но ей казалось проще обвинить во всем дочь. У ее матери имелся особый дар: винить кого угодно, но только не того, кто действительно виноват. Эта черта была неотъемлемой частью ее надломанной семьи, где все вращалось вокруг матери и отца — вечно потерянных, обиженных и раздраженных, точно они никак не могли вспомнить, кто из них кого поймал в ловушку.

Расстроенная, она отвернулась от своего отражения в окне и пошла в маленькую частную примерочную взять следующую в списке миссис Ридер работу и прибрать помещение — после клиентки. Несмотря на плохое настроение, она улыбнулась, заметив бутылку водки и два стаканчика, которые Джеральдин Эшби тайно пронесла сюда сегодня вечером. Марджори не питала никаких иллюзий насчет интереса Джерри к своей персоне и ничуть из-за этого не смущалась; необъяснимым для нее было лишь то, что чувство это оказалось взаимным. Марджори определенно питает симпатию к Джеральдин, и нравится ей эта женщина вовсе не за ее титул или богатство, а за непредсказуемый характер. Марджори всегда неохотно делала то, чего от нее ожидали, и потому для девушки, чьи жалкие попытки бунтарства с пятнадцати лет не приносили ей ничего, кроме неприятностей, эта независимость духа таила в себе опасную привлекательность.