Большая книга о новой жизни, которую никогда не поздно начать - Мирзакарим Норбеков

Лисы хохотали, тявкали, повизгивали, вспоминая побег, катались по земле средь цветов, и обмахивались из последних сил пушистыми хвостами, как веерами. Все вместе они напоминали шумный цыганский табор.

И рыжий ослик всем телом чувствовал, как в нем оживает и крепнет имя, данное мамой, – Шухлик. Даже ранка на загривке не так уж саднила. Хотелось знакомиться, озорничать и шутить со всеми встречными. Рассказывать всем подряд о побеге и о том, какой он геройский ослик.

Однако встречных было маловато. Ну, поговорил с черепахой старушкой Тошбакой, да она даже голову из панциря не высунула.

Жаворонок Жур слишком высоко в небе висел, не докричишься! А сорока тетка Загизгон сама без умолку тараторила, ничего слушать не хотела. Стрекоза Нинанчи замерла на минутку, выпучив глаза, и полетела прочь – что ей до каких-то завиральных сказок!

Лисы тем временем помаленьку разбредались кто куда – каждая по своим делам. Улыбнувшись Шухлику, махнув на прощание хвостом, растворялись среди маков и тюльпанов, будто и не было их.

Последним откланялся лис Тулки.

– Ты уж прости, приятель, но где-то совсем рядом, чую, моя лисонька Кореи. Приходи на свадьбу! – И, задирая нос, принюхиваясь, понесся к закатному уже солнцу. Даже адрес не успел записать, где свадьба будет.

Ослик Шухлик остался совсем один. Хотя и не сразу это понял. Некоторое время веселье и задор еще бодрствовали, подгоняли, и он скакал по ровной душистой земле, размахивая хвостом с кисточкой, – сам не зная куда.

Надвигался вечер. Солнце, красное, как тысячи тысяч тюльпанов и маков, улеглось на землю. А вот уже только половина виднеется, будто нарядный, праздничный шатер, в котором много веселых друзей, музыка, пляски. Ах, как хотелось ослику оказаться в этом шатре!

Он так спешил, что едва не расшибся о высокий черный столб. Такой одинокий посреди земли, как сам ослик. Правда, от столба все же тянулись куда-то провода, на которых клювом к заходящему солнцу сидели птицы.

Похоже, боялись, что это последний день уходит. Не вытерпел скворец Майна, сорвался с провода – полетел солнце догонять. А от него лишь маленький кирпичный бугорок остался. Ох, не догнать скворцу солнце!

Грустно сидят птицы на проводах, провожая сегодняшнее солнце. Хорошо оно светило. Что-то завтра будет? Так думал и ослик Шухлик, прижавшись боком к столбу, чувствуя в нем тепло и какую-то гулкую древесную жизнь.

Солнце скрылось вдруг, внезапно, и над землей расползлась непроглядная темень, точно черный столб распахнулся широко, обняв все вокруг.

Весенняя пустыня, конечно, далеко не та черная яма, в которую ослик Шухлик проваливался ночами во дворе Маймуна-Таловчи. Однако и здесь было очень одиноко и безрадостно. Лисы где-то празднуют освобождение.

Тулки нашел свою любимую Кореи. А Шухлик, кроме столба, никого не нашел. Так они и проспали вместе до рассвета. Столб мерно гудел, а ослик временами то ли икал, то ли всхлипывал.

Солнце взошло никак не хуже вчерашнего. Кому-то оно могло показаться даже лучше. Например, ослик, открыв глаза, радостно вскрикнул, чего с ним давно не бывало. Совсем неподалеку паслось стадо серо-желтых носатых антилоп-сайгаков. Шухлик, приветственно иакая, бросился к ним, как к близким родственникам.

Но сайгаки не поднимали голов, продолжая щипать траву. Навстречу вышел один, с самым длинным, будто маленький хобот, и очень морщинистым носом, напоминавшим засохшую дыню. Это был вожак по имени Окуйрук.

– Что за вопли? – строго нацелил он острые кривые рожки. – Мы с вами знакомы?

Ослик опешил, не зная, что отвечать.

– Из-звините. Я т-тут один, – бормотал, заикаясь. – Рас-растерялся.

Окуйрук покрутил носом и еще сильнее сморщил его – то ли собираясь чихнуть, то ли от глубокого презрения.

– М-мы т-тут тоже од-дни, – передразнил. – Раз терялись, два терялись, три терялись, а потом нашлись. Только не хватало нам какого-то больного ишака в компанию! Катись от нас подальше, убогий заика, пока рогами не схлопотал!

Ослик Шухлик даже присел от таких речей, и уши у него присели, и даже отдельно – хвост. Поглядел он вслед гордому вожаку сайгаков, на все их носатое, жующее траву племя, а потом побрел, как говорится, нога за ногу, куда одна приведет другую.

Опять разболелась ранка на холке, и похрустывала спина, будто вновь взгромоздили корзины с камнями. Голова кружилась, и солнце казалось теперь темным и лохматым, как дикая птица-падалыцик.

«Никому я, видно, не нужен. Даже мама меня такого ненужного вряд ли узнает, – думал ослик. – Да и как вернусь я домой, если бывший хозяин Дурды уже получил за меня велосипед, соловья в клетке и съел, наверное, весь изюм. Сразу отведет обратно к Маймуну-Таловчи! Нет уж, лучше околею здесь одинокий. И высушит ветер мои белые косточки».

Пару раз его преследовали шакалы, и один, самый настырный по имени Чиябури изловчился укусить за хвост. Но вскоре даже шакалы плюнули на одинокого тощего осла, за которым и охотиться-то скучно.

Коротка весна в пустыне. Быстро увядают тюльпаны и маки. Остается сухая трава, саксаул, горькая полынь, кусты верблюжьей колючки да ажурные шары перекати-поля. Каждый скажет, что пустыня от слова «пусто».

А что такое «пусто»? Да это просто – ничего! Трудно вообразить «ничего». Хотя можно изловчиться и представить: – это когда ни хорошо, ни плохо, а так себе. То есть именно – ничего.

За время скитаний по пустыне рыжий ослик свыкся со своими болячками, с одиночеством и чувствовал себя, в общем-то, ничего. Или, можно сказать, – пустынно.

Глаза его плохо видели, будто затянутые паутиной. Но чего особенного разглядывать в пустыне, когда уже ничего не ищешь и никого не ждешь?

Некоторые редкие знакомые при встрече спрашивали: «Как дела? Как самочувствие, приятель?»

Он неизменно кивал головой, отвечая: «Ничего! Спасибо, ничего!» И брел дальше, возвращаясь на ночь к своему черному столбу. Прислонялся к нему боком и засыпал, слушая до рассвета непонятный гул. И просыпаться ему было лень. Не хотелось просыпаться.

Рыжий ослик на все махнул копытом, как тот рыночный медведь в веревочном наморднике.

«Ай-йяй, что-то у меня не получилось в этой жизни, – шептал он безучастному столбу. – Да ничего, еще как-нибудь немного проживу, протяну, как ты провода тянешь».

Это самое «ничего», эта пустота день за днем поглощали рыжего ослика, как волны размывают песчаный берег. Уже мало чего осталось от того Шухлика, который жил с мамой в родном дворе, который освободил лис и вырвался на свободу.

– Пустыня убивает его! – щебетал жаворонок Жур, видевший ослика почти каждый день.

– Несчастный! – стрекотала сорока Загизгон. – Когда я встретила его первый раз, он слова мне не дал вымолвить! А теперь так молчалив! Так молчалив, как рыжий тупой камень!

– Он выглядит даже хуже, чем на дворе у Маймуна-Таловчи, – говорил лис Тулки своей любимой Кореи. – Больной! Совсем-совсем больной! Бетоб – иначе не скажешь. Вот какое теперь у него имя – Бетоб. И я ума не приложу, что с ним делать!