2666 - Роберто Боланьо

Они здороваются. И начинают беседовать. Зачастую они не понимают друг друга. Разговаривают на самые разные темы: иностранные языки, памятники искусства, последние дни Карла Маркса, рабоче-крестьянская солидарность, требуемое для перемен время, измеренное в земных и в звездных годах, открытие Америки как театральный спектакль, бездонная дыра — словно бы написанная Доре — прикрытая масками. Затем мальчишка идет за инопланетянином, который уходит с дороги, и вот они шагают по засеянному пшеницей полю, переправляются через ручей, поднимаются на холм, за которым открывается еще одно засеянное поле, и так доходят до фермы, источающей запах навоза.

В следующей главе мы снова встречаемся с подростком, который уже не подросток, а юноша двадцати пяти лет; он работает в московской газете и там снискал славу звезды публицистики. Он получает задание взять интервью у одного из лидеров Коммунистической партии Китая в каком-то китайском городке. Его предупреждают, что поездка чрезвычайно сложная, а в Пекине может стать и опасной: слишком многие не хотят, чтобы интервью с лидером партии было опубликовано в России. Молодой человек, несмотря на все эти предупреждения, берется за задание. Когда после долгих и опасных перипетий он все-таки оказывается в подвале, где прячется китаец, юноша решает не только взять интервью, но и переправить китайца в Россию. В свете свечи лицо китайца невероятно напоминает лицо мексиканского детектива, когда-то воевавшего в армии Панчо Вилья. Однако русский юноша немедленно заражается от китайца болезнью, питаемой миазмами подвала. У них жар, они потеют, разговаривают, у них открывается бред: китаец говорит, что видит, как над улицами Пекина на низкой высоте пролетают драконы, юноше грезится бой, возможно, только перестрелка, он кричит «ура» и призывает товарищей без промедления атаковать. Потом оба некоторое время лежат неподвижно, словно пара трупов, но держатся и не сдаются до самого дня бегства.

С температурой 39 китаец и русский пересекают Пекин, и им удается скрыться. В поле их ждут лошади и кое-какая провизия. Китаец никогда не ездил верхом. Юноша объясняет ему, как это делать. Они трогаются в путь, едут через лес, потом переваливают через очень высокие горы. Звезды сияют в небе как заколдованные. Китаец спрашивает самого себя: как были созданы звезды? Где заканчивается Вселенная? И где начинается? Юноша это слышит и смутно припоминает все еще побаливающий шрам от раны на боку, а вокруг темнота и они едут и едут. Также он припоминает глаза гипнотизерши, однако не может разглядеть черты ее лица, они постоянно меняются. Если закрою глаза, думает юноша, снова увижу ее. Но не закрывает. Они едут по огромному заснеженному полю. Ноги лошадей увязают в снегу. Китаец поет. Как были созданы звезды? Кто мы в бесконечной Вселенной? Что сохранится о нас в памяти поколений?

Вдруг китаец падает с лошади. Русский юноша его осматривает. Китаец похож на охваченную огнем куклу. Русский юноша дотрагивается

до лба китайца, потом щупает свой и понимает, что лихорадка пожирает их обоих. С трудом он привязывает китайца к седлу лошади и снова пускается в путь. Над заснеженным полем стоит абсолютная тишина. Ночь бесконечна, и так же бесконечен путь звезд по небесному своду. Вдали огромная черная тень перекрывает ночную темноту. Это горная цепь. Русский понимает, что вполне может умереть в ближайшие часы — либо на поле, либо при переходе через горы. Внутри него голос умоляет закрыть глаза — ведь если он их закроет, то увидит лицо обожаемой гипнотизерши. Говорит, что если закроет глаза, то вернется на улицы Нью-Йорка, снова пойдет к дому гипнотизерши, где та сидит в кресле и ждет его. Но русский не закрывает глаза и продолжает путь.

Не только Горький прочитал «Закат». Его прочитали другие известные люди, и хотя они не прислали автору восторженных писем, но имени не забыли — ибо были людьми не только известными, но и очень памятливыми.

Анский цитирует четверых, и это невероятный, головокружительный список. Роман прочитал профессор Станислав Струмилин. Он показался ему слишком запутанным. Роман прочитал писатель Алексей Толстой. Он показался ему хаотичным. Роман прочитал Андрей Жданов. Дочитал до половины и бросил. Роман прочитал Сталин. Он показался ему подозрительным. Естественно, ничего из этого не дошло до ушей нашего героя, но тот повесил письмо Горького в рамочке на стену — чтобы многочисленные посетители сразу видели, с кем имеют дело.

В жизни у него, кроме того, произошли значительные изменения. Ему предоставили дачу в окрестностях Москвы. В метро стали просить автографы. Каждый вечер он ужинал в писательском ресторане. Отпуск проводил в Ялте — как и все его столь же известные коллеги. Ах, эти вечера в ялтинской гостинице «Красный Октябрь» (ранее гостиница «Англия и Франция»), на огромной террасе, выходящей на Черное море, под далекие аккорды оркестра «Голубая Волга», теплые ночи с мириадами мигающих в черном далеке звезд, и вот модный драматург бросает остроумную реплику, а романист, специализирующийся на металлургии, отвечает ему не подлежащей обжалованию сентенцией, ах, эти ялтинские ночи, необыкновенные женщины, что могли пить водку до шести утра и не падать, и потные юноши из Ассоциации пролетарских писателей Крыма, что приходили к Иванову в четыре пополудни за советами по литературному мастерству.

Иногда, оставаясь один на один с собой, и чаще, оставаясь один перед зеркалом, бедняга Иванов щипал себя: мол, не сплю ли я, не может быть, чтобы все это со мной происходило. Но, действительно, все это происходило с ним и было явью — по крайней мере, внешне. Над Ивановым уже собирались черные тучи, но он чувствовал лишь долгожданный ветерок, пахучий бриз, сдувающий с лица память о стольких унижениях и страхах.

Чего же боялся Иванов? — спрашивал себя Анский в своих тетрадях. Не физической же опасности — как старый большевик, тот много раз оказывался в шаге от ареста, тюрьмы и ссылки, и, хотя нельзя сказать, что Иванов был храбрецом, так же нельзя сказать, не погрешив против истины, что он был трусом — нет, он был человеком неробкого десятка. Иванов боялся другого, и источник его страха крылся в литературе. То есть он боялся, как боится бо`льшая часть граждан, которые в один прекрасный день (а может, и непрекрасный) решают посвятить значительную часть жизни писанию и в особенности писательству. Они боятся написать плохо. Боятся, что публике не понравится. Но более всего — написать плохо. Боятся, что их старания и труды канут в забвение. Боятся шагнуть и не оставить следа. Боятся природных стихий и игры случая, что стирают недостаточно глубокие следы. Боятся, что сядут ужинать в одиночестве, останутся незамеченными. Боятся, что их не оценят. Боятся провала и издевательской критики. Но прежде всего — боятся написать плохо. Боятся,