2666 - Роберто Боланьо

Профсоюз писателей, Сообщество тружеников литературы, Дом поэта. Что человек делает первым делом, войдя в церковь? — спрашивал себя Ефрем Иванов. Правильно, он снимает шляпу. Пусть даже он не крестится. Хорошо, пусть не крестится. Мы же, в конце концов, люди современных понятий. Но он по крайней мере должен обнажить голову! А вот эти юные литераторы входят в церковь и не снимают шляпу, хоть палкой их колоти — что, к сожалению, в конце концов и происходит. И они не только не снимают шляпу — они смеются, зевают, пускают газы. Некоторые даже аплодируют.

Однако Анский мог предложить многое — столь многое, что Иванов не смог удержаться и все-таки, несмотря на все свои запасы благоразумия, согласился. Договор, похоже, был заключен в комнате писателя-фантаста.

Месяц спустя Анский вступил в партию. Крестными стали Иванов и его старинная любовница Маргарита Афанасьева, биолог, работавшая в одном из московских институтов. В бумагах Анского день этот сравнивается со свадьбой. Событие отметили в писательском ресторане, а потом пошли шататься по московским злачным местам; Афанасьеву пришлось тащить чуть ли не волоком: она пила как лошадь и тем вечером пребывала в опасной близости от алкогольной комы. В одном из шалманов, пока Иванов и двое писателей орали песни о погибшей любви, о взглядах, с которыми уже не встретиться, и о ласковых речах, которые уже не услышишь, Афанасьева вдруг пробудилась и вцепилась своей ручонкой в брюки Анского, прихватив член и яички.

— Ты теперь коммунист, — сказала она, не глядя ему в глаза, взгляд ее был устремлен в какое-то неопределенное место между пупком и шеей, — они у тебя должны стальные быть.

— Серьезно? — удивился Анский.

— Ты со мной шутки-то не шути, — сообщил ему заплетающийся голос Афанасьевой. — Я тебя-то сразу раскусила. С первого взгляда поняла, кто ты такой.

— И кто же я?

— Молокосос-еврейчик, что путает реальность со своими желаниями.

— Реальность, — пробормотал Анский, — иногда бывает чистым желанием.

Афанасьева рассмеялась:

— Как это понимать?

— Не отводя глаз от огня, товарищ, — пробормотал Анский. — Ты вот посмотри, посмотри на некоторых людей.

— На каких? — спросила Афанасьева.

— На больных. Больных туберкулезом, к примеру. Для их врачей они просто умирают — и с этим не поспоришь. Но вот для туберкулезников, особенно некоторыми вечерами, длинными закатами, желание — это действительность и наоборот. Или вот, к примеру, возьмем импотентов.

— Какого вида импотентов? — спросила Афанасьева, не отпуская гениталии Анского.

— Ну этого, сексуального вида, естественно.

— Ах вот оно что! — воскликнула Афанасьева и с горечью хихикнула.

— Импотенты страдают примерно так же, как туберкулезники, и у них все в порядке с желанием. Желанием, которое со временем не только подменяет собой реальность, но даже ее вытесняет.

— А ты как считаешь, — спросила Афанасьева, — мертвые испытывают сексуальное желание?

— Мертвые — нет, — сообщил Анский. — А вот живые мертвецы — да. Когда я служил в Сибири, познакомился с охотником, которому выдрали детородные органы.

— Детородные органы, — передразнила его Афанасьева.

— Пенис и яички. Он мочился через соломинку, сидя или стоя на коленях, как будто верхом сидел.

— Понятненько.

— Так вот, этот мужик, причем в возрасте уже, раз в неделю, наплевав на погоду, выходил в лес искать свой пенис и яички. Все думали, что он как-нибудь помрет в снежном завале, но мужик каждый раз возвращался в деревню, причем у него отлучки были по нескольку месяцев, так вот, он каждый раз возвращался все с теми же новостями — не нашел. Однажды он решил, что больше не будет за ними ходить. И сразу как-то постарел: ему было около пятидесяти, но он буквально за день так изменился, словно ему стукнуло восемьдесят. Мой отряд ушел из той деревни. Через четыре месяца мы снова оказались в тех краях и спросили: как там мужик без мужского достоинства? Нам ответили, что он женился и живет счастливо. Мы с товарищем захотели его проведать, так вот, он как раз готовил припасы, чтобы надолго уйти в лес. На вид ему было уже не восемьдесят, а пятьдесят. А может, ему и пятидесяти было не дать: в лице у него что-то такое было, в глазах, губах, скулах — ну не больше сорока мужику. Когда через два дня мы ушли, я подумал: видать, охотник сумел навязать свое желание действительности, которая, на свой лад, преобразилась — изменилось его окружение, деревня, ее жители, снег, пропавшие пенис и яички. И я представил, как он мочится на коленях, расставив ноги, а вокруг ледяная тайга, и он идет на север, навстречу белым пустыням и белым метелям, с полным рюкзаком силков и совершенно не сознавая то, что мы называем судьбой.

— Красивая байка. — Афанасьева убрала руку от гениталий. — Жаль только, я слишком стара и опытна, чтобы в нее поверить.

— А никто и не просит верить, — сказал Анский, — речь о том, чтобы понять и измениться.

С того времени жизни Анского и Иванова избрали — во всяком случае, внешне — другое русло.

Молодой еврей развил чрезвычайно бурную деятельность. В 1929 году, к примеру, в возрасте двадцати лет, он принял участие в создании журналов (в которых так и не появилось ни одной его вещи) в Москве, Ленинграде, Смоленске, Киеве, Ростове. Он основал Театр Воображаемых Голосов. Попытался пробить издание некоторых вещей из наследия Хлебникова. Брал интервью в качестве журналиста так и не увидевшей свет газеты у генералов Тухачевского и Блюхера. Завел любовницу — доктора медицинских наук Марию Замятину; та была старше его на десять лет, а еще была замужем за высокопоставленным партийным функционером. Подружился с Григорием Яковиным, большим знатоком современной немецкой истории, с которым вел долгие беседы во время прогулок, слушая про немецкий язык и идиш. Познакомился с Зиновьевым. Написал на немецком любопытные стихи на изгнание Троцкого. Еще написал на немецком книгу афоризмов под названием «Размышления о смерти Евгении Бош», высокопоставленной большевички Евгении Готлибовны Бош (1879–1924), о которой Пьер Бру писал: «Вступает в партию в 1900 году, в партию большевиков — в 1903-м. В 1913 году ее задерживают и высылают, в 1915 году она совершает побег, находит политическое убежище в США, принимает сторону Пятакова и Бухарина и расходится с Лениным относительно национального вопроса. По возвращении принимает активное участие в Февральской революции, киевском мятеже и Гражданской войне. Подписывает декларацию сорока шести. В 1924 году кончает с собой в знак протеста». Еще он написал на идише поэму — поздравительную, полную варваризмов и грубостей, — об Иване Рахия (1887–1920), одном из основателей Финской партии, убитом, судя по всему, своими же товарищами в ходе одного партийного конфликта. Борис читал футуристов, членов группы «Центрифуга». Он

читал Бабеля, первые рассказы Платонова, Бориса Пильняка (который ему совершенно не понравился), Андрея Белого, над «Петербургом» которого провел четыре бессонные