Секрет бабочки - Кейт Эллисон

— И, — мягко добавляю я, — пожалуй, мне нужен здесь человек, которому… не все равно. Когда вопрос ставится ребром.

— Я об этом подумаю, — отвечает он, медленно поднимает на меня глаза и тут же смещает взгляд на два оставшихся куска пиццы, поблескивающие жиром на серебристой сковороде. — Будешь их есть?

* * *

Часом позже, в три утра, я дома и не могу спать.

Я разглядываю свое лицо в зеркале моей спальни и слышу, как Гордон вновь произносит это слово: красавица. Мой палец движется по шраму над левой бровью. Он появился у меня после того, как я упала в ручей у подножия холма неподалеку от нашего дома в Миннесоте (Орен назвал его Жопным ручьем, как только мы его обнаружили). Мы искали центы. Их поиски, разумеется, выглядели как состязание. Орен все превращал в состязание. Он заметил один у самой кромки воды, многозначительно посмотрел на меня, крикнул: «Бежим!» Я бежала слишком быстро, так мне хотелось хотя бы раз добраться до цента первой, зацепилась за ветку и головой полетела в Жопный ручей.

В памяти осталась только бегущая ледяная вода, от которой у меня разом перехватило дыхание, и уверенность, что я сейчас умру… а потом я почувствовала руки Орена, вытаскивающие меня на берег. Он первым заметил, что льется кровь. Я ничего не чувствовала, пока он не коснулся моей головы и не показал мне окровавленную руку.

После этого, всякий раз, когда я злилась на него, он изгибал бровь и говорил: «Разве ты не помнишь, что я спас тебе жизнь?»

Я смотрю на себя так долго, что мои глаза начинают сходиться к носу и во лбу возникает третий гигантский серо-зеленый глаз циклопа. Я несколько раз моргаю. Теперь глаза вновь смотрят прямо, а циклопьего глаза больше нет.

Я вытаскиваю косметичку Сапфир из холщовой сумки и ставлю на прикроватный столик. Роюсь в содержимом. Достаю тени для век — темно-синие, которые называются «Полночь» — и провожу по векам. Как только отрываю глаза, у меня возникает странное чувство: я могу поклясться, что какую-то секунду перед зеркалом сидела не я, а она — Сапфир.

Мои пальцы возвращаются в косметичку, ищут самую важную часть образа Сапфир — фирменную помаду цвета синяка, — но ее нет. Я вываливаю на столик все содержимое косметички, в ней много чего есть, но не искомый тюбик с помадой.

Я еще раз смотрю на себя, на свои глаза, которые теперь так напоминают глаза Сапфир, прежде чем пойти в ванную, чтобы вновь, и вновь, и вновь умыться. В спальне я убираю в косметичку Сапфир все, что из нее вывалила, и ставлю ее между шести высоких серебряных подсвечников. Она выглядит как середина цветка, вокруг которой стоят часовые-подсвечники, охраняя ее. Только потом вспоминаю про пепельницу, терпеливо дожидающуюся в моей сумке. Я достаю ее обеими руками и кладу в ряд с тронутым ржавчиной портсигаром с монограммой «ГТВ» на лицевой стороне и тремя длинными, похожими на флейту мундштуками.

Я думаю о Сапфир, о темном, терпеливом силуэте, грациозно плывущем между столиков, заставленных серебряными, с ручной гравировкой пепельницами. Пепельницы везде — на полу, потолке, стенах. Я задаюсь вопросом: курила ли она?

Я это выясню, даю я обет. Я выясню все. Так или иначе.

— Пенелопа. Алло, гараж? Вы с нами?

Я мгновенно сосредотачиваюсь. Мистер Келлер хмурится, глядя на меня.

— Извините, — говорю я. — Я не слышала вопрос.

— Не было никакого вопроса, мисс Марин. Мы ходили по классу и заслушивали ваши ответы по домашней работе, которую задали вам вчера по дифференцированию сложной функции с помощью цепного правила.

Я чувствую, как мои глаза закатываются под череп. Дело не в том, что я совершенно измотана, проспав меньше четырех часов, а я измотана. Просто все мои мысли о Сапфир, ее пропавшем тюбике с помадой и ее убийце. Не могу не думать и о Флинте, пытаясь понять, то ли он действительно собирается помочь мне, то ли попытался отвязаться от меня, пообещав подумать. Я очень хочу это знать. Должна знать, поможет ли он мне. Должна знать, встанет ли плечом к плечу со мной.

— Вопрос девятнадцать, страница сто одиннадцатая, мисс Марин. Так что вы ответили?

Келлер — один из тех учителей, которые замечают мои ритуалы, возможно, потому, что помешан на математике и сверхчувствителен ко всему, связанному с цифрами. Однажды он попытался поговорить со мной после уроков, сказал, что он понимает, но все эти постукивания на контрольных отвлекают других учеников. Он попытался убедить меня поговорить об этом со школьным психологом, как будто это могло помочь. И когда он говорил со мной, мое лицо так пылало, а во рту так пересохло, что я не могла произнести ни слова. Не могла даже солгать, сказав, что не знаю, о чем он говорит, или дав безумное обещание никогда больше не постукивать. Он не понимал. Просто не мог понять.

После того разговора он, похоже, воспринимает мои постукивания как личное оскорбление, будто я делаю это специально, чтобы отвлекать его на уроках.

Я раскрываю книгу и смотрю на вопрос, быстро прикидывая, что к чему.

— Этого вопроса не могло быть в нашем задании, потому это урок следующей недели, — отвечаю я, — но если внешняя функция — синус, а внутренняя — три икс квадрат плюс икс, тогда производной будет шесть икс плюс один помножить на косинус три икс квадрат плюс икс.

Он откашливается. Поднимает брови.

— Хорошо, Пенелопа. — Щелкает языком, уже не зная, как меня наказать, поворачивается к доске и начинает объяснять классу новые вопросы. Я пытаюсь сосредоточиться и не могу. Куда там! Мыслями я в клубе; в косметичке Сапфир; в высоких зеркалах гримерной; в длинных крашеных рыжих волосах Марни; в дохлой кошке, которая становится все более окровавленной и разодранной, в очередной раз когтями процарапывая путь в мою голову. Где угодно, только не на уроке.

Я должна выяснить больше! Но у кого? И как я это выясню?

По окончании школьного дня я вынимаю все из рюкзака для книг и перекладываю в шкафчик. Когда кто-то, проходя мимо, кричит: «Гребаные производные!» — хрипловатым голосом крутой девицы, я поворачиваю голову: Энника Стил коротко мне улыбается, потом бежит к Бригаде идеальных девушек, собравшейся в конце коридора.

Воздух никак не хочет выходить из груди. «Да!» — чирикаю я вслед, очень уж взволнованно. Она не оборачивается. Может, и не услышала меня. А может, мне все это почудилось.

Я захлопываю дверцу шкафчика и, выходя из школы, бормочу себе под нос свои имя и фамилию: «Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин». Шесть слогов. Три раза. Восемнадцать.

Холодный воздух на пути домой щиплет глаза. Я думаю о том, что могли бы написать в газете о Сапфир, но не упомянули. Может, у нее была семья: сестра или брат или много сестер и братьев, родители, которые любили ее, а теперь потеряли. Она не употребляла наркотиков, не пила, не нарушала законов. Была доброй, хорошей, готовой прийти на помощь, по словам всех, с кем я говорила в «Десятом номере». Ее убийство не имеет смысла, повторяли девушки прошлым вечером. Если б кого и могли убить, так только не ее.