Смерть играет - Сирил Хейр

— О какой конкретно опасности вы говорили, мистер Сефтон?

Сефтон дико расхохотался:

— Хорошенькое дело, о какой опасности! Жену убили, а вы спрашиваете, о какой опасности я ее предупреждал!

— Я не об этом вас спрашиваю, — подчеркнул инспектор. — Я спрашиваю, какой опасности, по-вашему, она подвергалась, встретившись с джентльменами, о которых вы упомянули, и, в частности, с мистером Диксоном.

Сефтон ответил не сразу. Он сидел, тяжело дыша и барабаня пальцами по ручке кресла.

— Я думал, это очевидно, — наконец произнес он тихим бесцветным голосом. Казалось, возбуждение внезапно оставило его, и он выглядел уставшим и почти равнодушным.

— Для меня это далеко не так очевидно, — сказал Тримбл. — Я понимаю, что привлекательная женщина находится в опасности от… от человека, который заявляет о своем праве ревновать ее за внимание к другим мужчинам, скажем так. Почему она подвергалась опасности со стороны мужа, с которым разведена? Я бы сказал, что он последний, кто имел причины принести ей вред.

Сефтон молчал.

— Вы уверены, что существовала конкретная опасность, о которой вы ее предупреждали, мистер Сефтон? Или ваше предостережение было угрозой того, что вы могли с ней сделать, если она будет слишком дружелюбна с другими мужчинам?

Кровь бросилась в лицо Сефтону.

— Нет, нет! — воскликнул он с почти прежней энергией. — Говорю вам, я любил свою жену! Я не тронул бы и волоска у нее на голове!

— Прекрасно. — Инспектор резко прекратил спор и вернулся к деловитому тону. — Вы сказали, что около сорока минут восьмого покинули Холл и отправились на прогулку. Куда вы направились?

— Не знаю. Никуда конкретно. Просто ходил взад-вперед. Я не уходил далеко от Сити-Холл, опасаясь заблудиться.

— И вернулись вы во сколько?

— Кажется, около половины девятого. Я собирался вернуться задолго до антракта, чтобы узнать, не желает ли жена проиграть какую-либо из пьес во второй части программы. Вернувшись, я удивился, что не слышу звуков музыки, хотя концерт еще должен был продолжаться. Я даже подумал, не остановились ли у меня часы. Я вошел через служебный вход. Никого не встретив, я прошел прямо в артистическую комнату. Там были Эванс и доктор. Они… Они сказали мне…

Голос его оборвался.

— Хорошо, — нарушил молчание Тримбл. — Вы можете назвать мне кого-либо, с кем вы виделись или разговаривали во время вашей почти пятидесятиминутной отлучки из Сити-Холл?

Сефтон медленно покачал головой.

— Не думаю… — начал он, затем лицо его прояснилось. — Да, я вспомнил. С кем-то говорил…

— Вот как? И кто это был?

— Понятия не имею.

— Вы действительно хотите сказать, что с кем-то разговаривали и не знаете, кто это был? — недоверчиво уточнил инспектор.

— Откуда я могу его знать? — сказал Сефтон. — В тот вечер я думал только о своем. Повторяю, это был просто прохожий, мимо которого я прошел с каким-то случайным замечанием, а потом и думать про него забыл.

— Для вас было бы полезно что-нибудь вспомнить о нем, — сухо сказал Тримбл.

— Ну а я не могу вспомнить. У меня осталось только смутное воспоминание, что я говорил с мужчиной, вот и все. Хотя минутку… Кажется… Да, я четко помню, что он был в какой-то форме.

— В полицейской?

— Нет… нет, я совершенно уверен, что это был не полисмен.

— Отлично. Если позволите дать вам совет, сэр, вам стоило бы предпринять кое-какие меры к тому, чтобы как можно скорее найти человека в форме, который не был полисменом, — добавил он выразительно. — А сейчас, сэр, я попрошу отпечатать ваши показания, и вы сможете прочитать и подписать их.

Сержант Тейт старательно прочистил горло.

— Вы что-то хотите сказать, сержант? — высокомерно спросил его Тримбл.

— Да, сэр. Я хотел бы спросить у джентльмена, не играет ли он на кларнете.

— Нет, — сразу сказал Сефтон. — Не умею и не играю. А почему вы спрашиваете?

Никто из офицеров не ответил на его вопрос. Но Тримбл посмотрел на Тейта и спокойно сказал:

— Благодарю вас, сержант.

И содержался ли в его замечании сарказм или нет, Тейт никак не мог определить.

Хотя Тримбл никому, даже самому себе, в этом не признавался, в глубине души он побаивался начальника полиции. Не потому, что шеф был грозной личностью или ярым приверженцем строгой дисциплины. Напротив, это был спокойный, скромный человек, и прекрасно относился к своим подчиненным. Лично Тримбл ничего не имел против мистера Макуильяма, который доверял, помогал ему и всячески продвигал по службе. Тем не менее в отношении к нему у начальника неуловимо сквозило нечто, все время нервировавшее Тримбла. Он редко делал замечания, его предложения всегда были ценными и существенными, его поведение было неизменно вежливым и сдержанным. На самом деле, как в конце концов понял Тримбл, настоящая проблема заключалась в том, что, казалось, шеф не принимал своего помощника инспектора всерьез. Нет, разумеется, никто бы не мог сказать, что Макуильям несерьезно относится к самой работе. Более преданного своему делу полицейского не существовало. Но во время и после работы, когда они вместе проводили самые ответственные совещания, Тримбла не оставляло тревожное и даже пугающее сознание, что его пристально и внимательно рассматривают, хотя и вполне добродушно, и что изучающего отчасти забавляет то, что он видит. Как и у каждого человека, у инспектора были собственные убеждения, настолько глубоко въевшиеся в его натуру, что подвергать их сомнению без риска разрушить все здание, то бишь его личность, было невозможно. Отношение начальника полиции к своему молодому помощнику подкосило сразу два из этих основополагающих постулата тот, что утверждал высокую значительность личности Тримбла, и другой, согласно которому однозначно считалось, что он, Тримбл, в высшей степени одарен тонким чувством юмора, тогда как никто другой, а тем более человек, чье имя начинается с шотландской приставки, не в состоянии понимать шутку. Неудивительно, что еще до начала этой двойной атаки на цитадель ее гарнизон ощутил ужас.

Несмотря на все это, внешне инспектор выражал полную уверенность, после окончания допроса Стефтона направляясь в сопровождении сержанта Тейта в кабинет старшего констебля. Как обычно, он застал шефа удобно развалившимся в кресле за огромным столом, совершенно свободном от бумаг. Первым делом мистер Макуильям после назначения его начальником полиции уничтожил корзину для бумаг с надписью «Незавершенные дела», украшавшую стол с незапамятных времен. Его простая система работы заключалась в том, чтобы отделаться от каждого дела, которое к нему попадало, а затем немедленно переходить к следующему. Он ухитрялся сочетать это правило со строгой приверженностью к соблюдению ежедневного распорядка дня благодаря своей способности к сосредоточенной работе, которой его тихая и вроде бы небрежная манера полностью противоречила.