Лев Африканский - Амин Маалуф

Итак, смерть явилась. Безотчетно я был с самого начала уверен, что жертвой ее не станут ни моя мать, ни мой отец. Позже Сальма признается мне, что испугалась за меня. То, чего не могла высказать она, даже самой себе, в глубине души, за нее выразил старый Астагфируллах, правда, в виде притчи.

Поднявшись, чтобы восславить усопшую, он обратился сперва к моему дяде:

— Рассказывают, будто один халиф прошлых времен потерял свою мать, которую обожал так же, как ты свою, и стал стонать. К нему подошел мудрец и сказал: «Владыка Верующих, ты должен поблагодарить Всевышнего, ведь он оказал твоей матери честь, заставив тебя оплакивать ее тело, вместо того чтобы принижать ее, заставляя плакать над твоим». Следует возблагодарить Бога, коль скоро смерть является следствием естественного хода вещей, и положиться на его мудрость, коль скоро, к несчастью, случится иначе. — Он вновь принялся читать молитву, которую подхватили все присутствующие, а после, без всякого перехода, продолжил проповедь: — Частенько на похоронах слышу я, как верующие проклинают смерть. Но ведь она — подарок Всевышнего, а все, что исходит от Него, свято. Что, слово «подарок» кажется вам негодным? Но это поистине так. Не будь смерть неизбежной, человек всю жизнь тратил бы на то, чтобы избежать ее. Ничем бы не рисковал, ничего не предпринимал, ничего не изобрел и не возвел. Жизнь была бы одним бесконечным выздоровлением. Братья мои, возблагодарите же Господа за его подарок — смерть, — придающий смысл жизни, за ночь, придающую смысл дню, за молчание, придающее смысл слову, за болезнь, придающую смысл здоровью, за войну, придающую смысл миру. Возблагодарим Его за усталость и невзгоды, без которых отдых и радость утратили бы смысл. Возблагодарим Того, чья мудрость бесконечна.

Присутствующие хором вторили ему: «Альхамдулиллах! Альхамдулиллах!» Я заметил, что лишь один человек остался безучастен и сидел не разжимая губ, нервно сжав кулаки. Это был Кхали.

«Я боялся, — объяснил он мне позже, — и думал только об одном: „Лишь бы он не перешел границу!“ К несчастью, я слишком хорошо знал Астагфируллаха, чтобы питать хоть какие-либо иллюзии».

И впрямь, смысл проповеди стал меняться.

— Предложи мне Господь смерть в подарок, призови Он меня к себе вместо того, чтобы дать пережить агонию родного города, разве Он был бы жесток по отношению ко мне? Если б Господь избавил меня от необходимости видеть своими глазами Гранаду плененной, а гранадцев — обесчещенными, разве Он был бы жесток по отношению ко мне? — Тут шейх возвысил голос, и все присутствующие вздрогнули: — Неужто я здесь единственный, кто считает, что смерть лучше бесчестья? Неужто я единственный, кто вопиет: «О Вседержитель, если я единственный, кто отрекся от своего дома перед Общиной Верующих, раздави меня своей мощной дланью, смети с лица земли, как зловредного паразита. Суди меня немедля, ибо совесть моя отягощена. Ты поручил моим заботам прекраснейший из твоих городов, ты обязал меня печься о жизни и чести мусульман. Отчего не призываешь к себе, дабы спросить с меня?»

Кхали покрылся испариной, соседям Боабдиля также стало не по себе. Сам султан был бел как полотно. Словно царская кровь покинула его вены, чтобы не делить с ним стыда. Он явился к нам, видимо, по подсказке какого-нибудь советника, желая восстановить отношения со своими бывшими подданными и иметь позже возможность попросить их поделиться с ним своими сбережениями, чтобы было на что содержать двор, а вышла вот такая очередная незадача. Глаза его отчаянно искали выход, но тучное тело словно бы пригвождало к месту.

Сжалился ли над ним Астагфируллах, устал ли, либо так уж вышло само собой, только его обвинительная речь закончилась так же резко, как и началась, и он вновь обратился к молитвам. Дядя узрел в этом вмешательство Отца Небесного, к которому так страстно взывал проповедник. Как только уста шейха вымолвили: «Нет Бога, кроме Аллаха, а Мохаммед — Пророк Его», Кхали воспользовался этим, чтобы вскочить со своего места и подать сигнал к выносу тела. Женщины сопровождали его лишь до порога, а после махали белыми платочками, выражая этим свое безутешное горе и прощаясь с умершей. Боабдиля в буквальном смысле слова выдуло из дома. Отныне все фесские гранадцы могли спокойно расставаться с жизнью: потерявший всяческие очертания силуэт султана более не смел наведываться к ним.

* * *

Соболезнования принимали еще в течение шести дней. Лучшее средство от горя в связи с утратой любимого существа — изнеможение. Первые посетители являлись в дом с зарею, последние уходили уже после наступления ночи. На третий вечер у близких иссякли слезы, порой они забывались и начинали улыбаться, что вызывало нарекания тех, кто находился в это время в доме. Держались разве что плакальщицы, надеявшиеся на повышенную оплату. А сороковой день после кончины все возобновилось и продолжалось в течение еще трех дней.

За эти траурные недели у отца и дяди появилась возможность обменяться примирительными репликами. Речь пока не шла о восстановлении отношений в полном объеме, до этого было еще далеко. Мать избегала попадаться на глаза тому, кто ее прогнал. И все же в свои восемь лет я сумел различить замаячившую на горизонте надежду.

Среди прочего дядя с отцом обсудили и мое будущее. И сошлись в том, что для меня настало время учиться. Других детей отдавали в школу в более старшем возрасте, но я, как видно, подавал признаки рано проснувшегося ума, и не имело никакого смысла по целым дням держать меня дома с женщинами. Я мог избаловаться, стать неженкой. Каждый из них побеседовал со мной, и вот однажды утром они повели меня в приходскую мечеть.

Учитель, молодой шейх в тюрбане, с русой бородой, попросил меня прочесть по памяти первую суру священной книги «Отверзающую…». Я без запинки сделал это, не допустив ни единой ошибки. Он был доволен:

— У него хорошая речь, цепкая память, ему потребуется четыре, от силы пять лет, чтобы заучить Коран.

Я был горд, поскольку уже знал, что у многих на это уходит шесть, а то и все семь лет. Лишь выучив наизусть священную книгу, я мог поступить в школу, где обучали наукам.

— Я преподам ему азы орфографии, грамматики и каллиграфии, — добавил учитель.

На вопрос о вознаграждении он ответил, сделав шаг назад:

— Вознаграждения я жду лишь от Всевышнего.

И добавил, что каждый родитель дает сколько может на праздники и дарит что-нибудь посущественнее в конце последнего года обучения.

Пообещав самому себе как можно скорее заучить сто сорок сур, я стал прилежно пять раз в неделю посещать занятия. В классе было не менее восьми десятков мальчиков в возрасте от семи до четырнадцати лет. Одевались в школу кто во что горазд, но никому бы и в голову не пришло вырядиться в шелка и бархат, за исключением некоторых особых случаев. В любом случае сыновья высокородных людей не посещали школы при мечетях. Шейх обучал их на дому. За этим небольшим исключением чьих только сыновей тут не было — и кади, и нотариусов, и военачальников, и коронных чинов, и городских служащих, и лавочников, и ремесленников, были даже дети рабов, посланные в школу хозяевами своих родителей.