Железный крест для снайпера. Убийца со снайперской винтовкой - Бруно Сюткус

Летом 1949 года после жатвы семьи Хоферов и Монтвиласов решили тайком вернуться в Литву. Им удалось бежать, но после месяца скитаний по тайге их поймали, вернули обратно, осудили и отправили в лагерь. Детей у них отобрали и отправили в детский приют в Типте.

В Облуши, расположенной восточнее Иркутска, снег в этом году выпал рано. Не успели мы закончить сбор урожая, как на землю лег снег. В те дни умерло много пожилых людей, которым было нечего есть. Мне пришлось вырыть не одну могилу на кладбище, буквально вгрызаясь в слой вечной мерзлоты. Земля была настолько твердой, что приходилось отогревать ее кострами.

Сначала местные жители встретили нас с опаской и относились к нам недоверчиво. Им сказали, что все мы враги государства, спекулянты и фашисты, паразиты и кровопийцы народа, эксплуатирующие чужой труд. Однако их мнение быстро изменилось, когда они увидели, что литовцы — трудолюбивые работящие люди в отличие от большинства русских, чьи мужчины лодырничали и все дни пьянствовали. Особенно это касалось тех русских мужчин, которым посчастливилось выжить в войне.

Из Жигаловского района в нашу деревню прибыла комиссия. Глава района и партийный секретарь решили проверить количество собранного урожая пшеницы. Чтобы покрыть издержки других колхозов, они пожелали значительно увеличить планы сдачи государству сельскохозяйственной продукции за наш счет. Дело заключалось в том, что они заранее отрапортовали в Москву о выполнении поставленных планов, но фактически это было неправдой. У самих крестьян не было хлеба, чтобы прокормить себя, но комиссию это нисколько не интересовало. Ее интересовало лишь выполнение плана, и ради этого начальство при необходимости было готово изъять у нас даже то малое, что предназначалось для нашего собственного пропитания. Фактически мы были на положении рабов и не имели никаких прав.

Почвы в Восточной Сибири плодородные, и если бы такая земля принадлежала литовским крестьянам, то они превратили бы эти места в настоящий рай. Однако коммунистам, которые нисколько не заботились жизнью простого народа, подобные варианты просто не приходили в голову по причине их ограниченного ума. До большевистской революции народ России был трудолюбивым и зажиточным. Русские крестьяне собирали такие богатые урожаи, что их амбары буквально ломились от насыпанного в них зерна. Однако при нынешнем общественном строе и коллективной форме ведения сельского хозяйства коммунистический гектар земли давал лишь 500 килограммов пшеницы вместо дореволюционных восьми тонн, когда использовались правильные агротехнические методы. Государственный план поставок был настоящим пугалом для крестьян. Во-первых, нужно было обязательно сдать требуемое количество сельскохозяйственной продукции. Затем им предстояло платить за семена, которые государство выдавало им для посева. Следовало также заплатить тракторной бригаде за использование техники при вспашке земли. Все мясо и масло нужно было сдать государству. Каждый крестьянин получал лишь 600 граммов зерна для личного пользования. Оплата за труд подвергалась налогообложению и всевозможным вычетам, вроде «добровольного государственного займа». Оставались лишь жалкие гроши, которых редко хватало на покупку еды.

Расчетный день обычно проводился в феврале. На него должны были являться все колхозники. Играл местный духовой оркестр, деревню увешивали красными знаменами и транспарантами с лозунгами, прославлявшими коммунистическую партию и «любимых» вождей — Ленина, Сталина и Маркса. На этом мероприятии обязательно присутствовали председатель сельсовета и партийный секретарь. Последний, как правило, выступал с речью, в которой благодарил крестьян за трудовые успехи. Тем трудовым коллективам, которые добивались высоких показателей, вручалось переходящее красное знамя социалистического соревнования, что являлось признанием их заслуг перед государством. Передовикам выдавалась премия в одну тысячу рублей, из которой на руки колхозные активисты получали всего 60 процентов. При вручении наград и премий все аплодировали и славили коммунистическую партию. На деле все это означало еще один год тяжкого изнурительного труда, дальнейшего упадка и полуголодного существования. Мы также получали 60 килограммов зерна пшеницы, которого, по мнению властей, нам должно было хватить до лета и осени, и это при том, что мы трудились семь дней в неделю по 12 часов в день. Я задолжал колхозу 200 рублей за еду, которая мне была нужна для того, чтобы оставаться в работоспособном состоянии.

У колхозников в те годы не было паспортов. Было строго запрещено выдавать им какие-либо документы. Государство опасалось, что в таком случае крестьяне разбегутся и разбредутся по всей стране, не желая до конца жизни заниматься рабским трудом. Нас регистрировал председатель сельского совета. Везло лишь молодым мужчинам, которые после службы в советской армии оседали в самых разных уголках Советского Союза, предпочитая не возвращаться в родные деревни. Еще одним путем к свободе было получение среднего образования. По этой причине количество молодежи в сибирской глубинке стремительно уменьшалось. Очень часто семьи не заявляли об умерших родственниках, чтобы по-прежнему получать пайку хлеба. Тело умершего до последнего хранили дома, под полом.

Я отправился в погреб и пересчитал картофелины. Хватит ли этого на сегодня и на завтра? Я решил, что сегодня съем три штуки. Затем поставил на огонь кастрюлю, опустил в нее три картофелины, добавил мороженого молока и горсть муки. Это будет мой обед и ужин. Я также поставил на плиту кастрюлю, в которую наложил снега, вскипятил и заварил чай. Это была моя дневная норма еды. Мне дали в кредит эквивалент моего труда за два с половиной дня. Я заработал полтора килограмма муки и 60 копеек. Поев, я лег на телегу, укрылся пальто и заснул. Мне снился родной дом.

Сочельник 1949 года. Еды у нас практически не осталось. Мне пришлось идти пешком в Федерошенье, к Тони. Шел снег, сопровождавшийся сильным ветром. Я решил пройти 15 километров, чтобы не ждать до утра приезда саней. Я вышел в полдень, прикинув, что дойду к наступлению ночи. Ветер сделался сильнее прежнего, но в тайге это не так ощущается, как на открытом пространстве. Когда я вышел из леса и зашагал по пересеченной местности, пройдя еще пару километров в направлении Федерошенье, мороз опустился до минус 45 градусов. Ветер обжигал лицо. Я старался идти прямо. Вскоре я почувствовал усталость и упал. До деревни оставалось не больше километра, но идти дальше я не мог. Я уже больше не ощущал холода, перестал чувствовать собственное тело. Меня начало заметать снегом.

К счастью, на меня наткнулись два охотника с собаками. Животные почуяли меня, залаяли и стали лапами разгребать снег. Таким образом, меня нашли и спасли. Я был в бессознательном состоянии и окоченел от холода. Меня отнесли в какое-то жилище, оттерли снегом и вернули к жизни. Совместными усилиями незнакомых людей я был спасен. Влив в меня глоток водки для бодрости, меня отвели к Тони, которая упала в обморок, увидев меня. Из Знаменки срочно вызвали доктора. У меня сильно повысилась температура. Доктор поставил диагноз — двусторонняя пневмония. У меня были обморожены ноги и лицо, однако, к счастью, обморожение обошлось без роковых последствий. Правда, на ногах появились язвы, которые долго не заживали. Меня отправили в больницу в Жигалово. Там меня осмотрел хирург Лапков. Когда другие врачи решили ампутировать мне обе ноги, он возразил им: «Если он против ампутации, то давайте подождем, может, все образуется и так». Я не чувствовал больших пальцев ног, но к ступням постепенно возвращалась чувствительность. Проведя в больнице месяц, я снова вернулся к Тони в Федерошенье. В очередной раз смерть прошла мимо меня.