Ключи к полуночи - Дин Кунц

Все еще держа оружие наготове, Алекс отошел назад. Когда между ними было около двадцати ярдов мостовой, он повернулся и пошел прочь. В конце проходного двора, перед тем как завернуть за угол, он оглянулся на Ловкача.

Тот все еще сидел, привалившись к стене. Он даже не пошевелился. Он не собирался давать Алексу ни малейшего повода застрелить его.

Алекс поставил пистолет на предохранитель, засунул за ремень и застегнул поверх него пиджак.

Ловкач не встал.

Алекс завернул за угол и быстро пошел через дворы к центральным улицам Гайона. Было темно. Холодно. Ему не хотелось в эту ночь спать одному.

В темной комнате, на кровати, глядя на покрытый тенями потолок, Джоанна испугала себя, внезапно громко произнеся: "Алекс". Она произнесла это так неожиданно, невольно — как слабый крик о помощи. Почти как будто это слово исходило от кого-то другого. Но с ней никого не было, что, по существу, и было причиной ее призыва. Это имя еще пару минут отдавалось в воздухе, пока Джоанна размышляла о том, что оно для нее значит.

Она чувствовала себя жалкой. Ее заставили, как это было уже столько раз в прошлом, выбрать между мужчиной и ее абсурдной независимостью, доведенной до состояния навязчивой идеи. Однако в этот раз она знала, что тот или иной выбор все равно убьет ее. Она была на краю пропасти. Ее силы были истощены годами беспрекословного повиновения демону внутри ее, требующему этого неестественного одиночества. Она чувствовала себя слабой. Беспомощной. Если она продолжит отношения с Алексом Хантером, мир опять будет сжимать ее, как в тисках. Потолок, стены, пол, земля и небо будут давить ее в клаустрофобическом кошмаре, выжимая из нее сок разума и оставляя только сухие волокна безумия. Но если она не продолжит отношения с ним, ей придется признать и окончательно принять самую важную истину, касающуюся ее: она всегда будет одинока. Такой отказ и ужасное будущее, которое он обещал устроить, делали ее потенциальным клиентом психиатрической лечебницы. Так или иначе, но скоро она не сможет сопротивляться любой боли.

Как бы то ни было, теперь два часа ночи, и ей невыносимо дольше терпеть эти размышления о затруднительном положении, в которое она попала. Голова болела, глаза горели, в теле было ощущение, будто оно сделано из свинца. Она должна лечь и уснуть. Во сне она обретет несколько часов, свободных от стресса и беспокойства, пока снова не проснется от кошмара.

Джоанна заставила себя подняться и сесть на край кровати. Не включая свет, она открыла тумбочку и нашла пузырек со снотворным. Час назад она уже приняла его, но сна все еще не было ни в одном глазу. Возможно, еще одна таблетка не повредит.

Но затем она подумала: "Почему только одна? Почему не съесть сразу все, что здесь есть?"

Ее нервное истощение, ужас остаться одной и депрессия были настолько тяжелы, что она не отвергла эту идею немедленно, как сделала бы это еще вчера.

В темноте, как кающийся благоговейно перебирает четки, Джоанна считала таблетки.

Двадцать.

Вполне достаточно для долгого сна.

"О, нет. Нет, нет. Не называй это долгим сном, — печально сказала она себе. — Не надо иносказаний. Сохраняй самоуважение. Будь честна с собой, и ничего больше. Назови это так, как есть. Самоубийство. Это слово пугает тебя? Самоубийство. Самоубийство".

Это слово не испугало, не оскорбило и не смутило ее. Джоанна знала, что это ее решение было ни чем иным, как ужасной потерей воли. До сих пор она не осознавала, как постепенно сходили на нет решительность и личное честолюбие, которые всегда были источником ее гордости. Она попала в водоворот зла, того особого зла слабости и легкой капитуляции перед судьбой, зла, вырастающего из незаметно подкрадывающейся ненависти к себе. Увидев такое безобразие в себе, она должна была рассердиться, дать отпор, подбодрить себя, перечисляя свои хорошие качества и множество добрых дел, с оптимистическим прогнозом всего того удивительного, что она могла бы сделать, какой могла бы быть и что могла бы иметь, останься жить. Даже если ее коварным врагом была она сама на грани самоубийства, она должна была отчаянно бороться за жизнь. Но она не делала этого. У нее совершенно не осталось на это сил. Она просто села на край кровати и считала снотворные таблетки.

Самоубийство.

Это слово казалось теперь музыкальным и наполненным обещания. Нет больше одиночества. Нет больше отказа от желания любить всей душой и телом. Нет больше чувства, что она не такая, как все, что отличается от всех людей. Нет больше сомнений. Нет больше никакой боли. Нет больше кошмаров, видений шприцев и хватающих механических рук. Нет больше.

По крайней мере, в этот момент Джоанне не надо было выбирать между Алексом Хантером и ее болезненной необходимостью уничтожать свою любовь, где бы и когда бы та не проявлялась. Теперь выбор был проще, но намного более глубокий: ей надо было решить — принять одну таблетку или все двадцать.

Джоанна держала их в ладошке, сложенной горсточкой.

Таблетки были гладкие и прохладные, как камешки на дне реки.

Алекс привык терять на сон как можно меньше времени. Но этой ночью он не мог позволить себе даже тех нескольких часов, что ему требовались. Его мозг интенсивно работал, и Алекс не собирался тормозить его.

Он взял бутылку пива из кладовой и устроился в кресле в гостиной. Единственным освещением в комнате было проникающее через высокие окна бледное, призрачное свечение предрассветного Киото.

Алекс анализировал сложившуюся ситуацию. Мысленно он ходил вокруг нее, как будто это была скульптура. Он поинтересовался, какой следующий шаг предпримут хозяева Ловкача. Возможно, они действительно позвонят и достаточно расскажут ему о деле Шелгрин, чтобы откупиться, как он и предложил их "мальчику на побегушках". С другой стороны, было мало вероятности, что они изменят свое поведение просто потому, что он сказал им так сделать. Они посчитают, что его нельзя купить ни информацией, ни деньгами, и будут не так уж и не правы. Как бы то ни было, телефон вполне мог зазвонить. Эта возможность не исключалась. Но более вероятно, что они выберут ужесточение мер противодействия. Зверски избить его. Вывести его из строя. Преподать ему хороший урок. Может быть, даже убить его. Опасность не особо производила на него впечатление. И другие люди пытались убить его и жили, правда недолго, в тех двух случаях, чтобы потом пожалеть об этом. Он пришел в свою профессию с талантом оставаться живым (одно из немногих преимуществ взросления в условиях бедности и домашнего хаоса, под тяжелой рукой родителей-алкоголиков, скорых на расправу, считающих плохое обращение с ребенком вполне приемлемой разрядкой напряжения) и годами исследовал, развивал и оттачивал этот талант.

Фактически не беспокойство и не страх удерживали Алекса от сна. В минуту откровения с собой ему пришлось признать, что единственной причиной его бессонницы была Джоанна Ранд. Стремительный поток образов проносился у него в мозгу: Джоанна в желтовато-коричневом брючном костюме, который был надет на ней к обеду в "Мицутани"; Джоанна на сцене в "Прогулке в лунном свете", плавно двигающаяся, одетая в платье красного шелка; Джоанна смеющаяся; Джоанна, откидывающая голову и быстрым движением руки заправляющая волосы за уши. Ему хотелось гладить ее гибкое тело, ласкать ее, расчесывать пальцами ее золотистые волосы, изучить до последней родинки ее груди и живот, соски и бедра. Ему хотелось любить ее и чувствовать ее ответ. Уже лежа в постели и пытаясь заснуть, он не мог ни о чем другом думать, кроме как о том, что она будет напротив него, над ним, под ним. Это возбуждало его, удивляло и смущало. "Как подросток, потерявший самообладание", — подумал он. Много воды утекло с тех пор, когда женщина вызывала в нем столь бурные фантазии.