Куриный бульон для души. Я решила – я смогу! 101 история о женщинах, для которых нет ничего невозможного - Эми Ньюмарк

Несмотря на особенности нашего социоэкономического статуса и внешности, многие ребята из нашего квартала, с которыми я вместе росла, сумели добиться успеха. Кто-то работал в банке, школе, газете, кто-то профессионально занимался музыкой, спортом, политикой… Кто-то даже стал предпринимателем. Но были и те, кто после учебы вернулся домой, устроился работать туда же, где работали родители, и завел семью.

И пусть наши родители в финансовом плане не могли обеспечить нас ничем, кроме самого необходимого, им удалось вселить в нас уверенность, что мы можем реализовать даже очень смелые мечты и стать прекрасными людьми, которые со временем смогут изменить мир.

Я часто удивляла людей просто потому, что они не видели дальше моего цвета кожи. Например, когда, будучи подростком, я уезжала куда-то за пределы своего района, люди видели во мне девчонку, которая, возможно, продает наркотики и забеременеет, так и не окончив школу. Никто не ожидал, что я могу оказаться умной и начитанной.

Никто не ожидал, что в старших классах по вечерам и в выходные я буду заниматься теорией музыки и сольфеджио и брать уроки вокала у преподавателя с международным именем, чтобы в итоге стать классической певицей. И уж конечно, глядя на меня, вы вряд ли подумаете, что я обладаю литературным талантом и не раз получала премии за свои стихи.

Люди часто смеялись над моими намерениями и пытались отговорить меня от затей, которые, как они были убеждены, я просто не смогу осуществить.

– Никто никогда не сдает этот экзамен, знаешь ли, – сказал мне однажды Морис Портер, самоуверенный вокалист с выпускного курса, когда я пыталась просочиться мимо него в узком коридоре «Робертсона», корпуса, в котором размещалось большинство крохотных душных репетиционных классов Оберлинской музыкальной консерватории.

– Спасибо за информацию. Я все равно попробую, – ответила я, – просто чтобы узнать, что это за экзамен, потому что все подряд советуют мне его не сдавать. Должно быть, он действительно трудный.

Он по-прежнему преграждал мне дорогу, и это меня раздражало. В аудитории 206 мне предстоит целый час сидеть и раскидывать мозгами над творчеством мертвых европейцев, к чьим произведениям я испытывала особенную склонность, и я не хотела опаздывать.

– Ну, так ты зря тратишь время. Почему бы тебе просто не пойти заниматься? Боже мой, ты же первокурсница, да еще специализируешься на вокале. Вокалисты никогда не сдают этот тест по истории музыки. Черт, да они даже не пытаются его сдавать! Шла бы ты в репетиционную, – сказал он, качая головой с сочувственной улыбкой и уходя прочь. Напоследок бросил через плечо предостережение: – Этот тест всегда сдают только скрипачи и пианисты, причем европейцы. Это же их музыка.

Морис слыл легендой Оберлина. Его невероятный природный певческий талант и не менее естественное умение играть на клавишных инструментах были поразительны настолько, что люди терялись, даже просто оказавшись в его присутствии. К нему прислушивались и следовали его советам. Даже маститые профессора и профессиональные музыканты уделяли внимание этому парню всего-то двадцати с небольшим лет.

На экзамене проверялось знание разных периодов западной классической музыки. Мы должны были определить каждый музыкальный отрывок: назвать исторический период, композитора, жанр и исторический контекст. Монтеверди, Скарлатти, Бах, Гендель, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Брамс, Штраус – это был экзамен, который я готовилась сдавать четыре года… Штокхаузен. Штокхаузен? Кто такой, черт побери, Штокхаузен? Эту часть страницы я оставила незаполненной.

К счастью, существование Штокхаузена и его вклад в современную классическую музыку не оказали того катастрофического воздействия на результат моего экзамена, которого я опасалась. В тот же вечер на двери аудитории 206 повесили список, в котором оказалось мое имя и имена еще двух первокурсников-пианистов, венгра и русского.

Что было дальше?

– Ни один из студентов Оберлина не дотягивает до обязательных критериев литературного конкурса, – внушал мне мой добрый друг Джон Фитц, редактор Oberlin Review. – Нечего и пытаться. В смысле, у тебя хорошие материалы и все такое, но не трать зря время.

– Ладно, э-э, спасибо, – пробормотала я, закатывая глаза и отходя от него с листом в руках, на котором была написана тема конкурсной работы.

Вы уже догадываетесь, что было дальше…

Обожаю смотреть, как мой сын Эндрю играет в парке у нашего дома в Балтиморе. Эндрю не такой быстрый и общительный, как его ровесники, но он такой же милый и прекрасный, как они. И я знаю, что он может подарить этому миру не меньше их.

Но когда-то я сомневалась, что вообще готова быть матерью – не то что матерью Эндрю. Когда я забеременела, мне было семнадцать лет. Мы с Джимом, моей школьной любовью, поженились сразу после выпускного. И мы оба хотели детей, но не так скоро. Однако мы полюбили этого ребенка с того момента, как я узнала, что беременна.

Мой живот рос, мы представляли, как будем болеть за нашего ребенка во время бейсбольных матчей и как он подбросит в воздух академическую шапочку на своем выпускном. Как и большинство родителей, мы мечтали, что наш сын будет самым умным, самым сильным, самым красивым парнем во всей округе.

На восьмом месяце у меня началось кровотечение, и Джим примчал меня в больницу.

Врачи остановили преждевременные роды, но ультразвук показал, что мой ребенок слишком мал.

– Возможно, это синдром Дауна, – мягко сказали мне.

Мы с Джимом плакали и молились:

– Господи, сделай нашего ребенка нормальным.

Анализы показали, что у нашего ребенка не только синдром Дауна, но и кишечная непроходимость, поэтому ему понадобится срочная операция. Даже если он переживет непростые роды, он может умереть на операционном столе.

Я лежала на больничной койке, обнимая свой живот. Врачи так описали синдром Дауна, будто этот ребенок никогда не будет играть в бейсбол, не пойдет в обычную школу, не заведет свою собственную семью. Он всегда будет непохожим на других, медленным, неспособным на все, о чем мы для него мечтали.

Быть матерью – уже большое испытание. Для меня это была самая важная работа в мире, и я отчаянно хотела сделать все правильно. Еще не зная, что у моего ребенка проблемы, я боялась, что не смогу быть достаточно любящей, понимающей и требовательной.

Теперь моя тревога превратилась в панику. «Я не знаю, справлюсь ли!» – мучилась я. Но потом доктор спросил: