Последний бой Пересвета - Татьяна Беспалова

В свете факела Пересвет разглядел длинную, до пупа бороду, богато украшенную серебряными нитями седины, и, на удивление, ясные, пронзительные, синие глаза.

– Здорово, прощелыга! – прорычал незнакомец. – Зачем глаза таращишь, или не признал?

– Неужто Ослябя?

– Неужто! – передразнил незнакомец. – Видать, глаза ещё не залил. Уж тут я тебе не помощник. В дозор с собой меха не беру. Придется на сухую толковать.

– Нешто ты, Андрюха?

– Не, не я. То судьбина твоя голимая, пьяный потрох.

Зашипев рассерженною гадюкой, погас в снегу факел. Зимний вечер глубокой безлунной ночью обернулся. В глазах Пересвета разноцветными огнями вспыхнули пронзительные звёзды. Сашка упал на грязный снег, навзничь. И хорошо стало: не тепло и не холодно, не страшно и не волнительно, а как-то странно покойно и легко. Так, будто случилось опорожнить единым духом расписной ковш. Так, будто уж и тёплое тело Варвары-вдовицы, кабатчицы московской, под боком ощущалось.

– Вставай, потрох, – послышался голос Осляби. – Не хочу тебя ногами пинать, всё ж родственники мы. Вставай!

Пересвет поднялся. Кряхтя и сплевывая кровавую слюну, он с опаской посматривал на Ослябю, а тот уж держал в руках его огромный меч. Держал легко, на отлёте, воздев остриё клинка к чёрным небесам.

– Дрына моя, – пробормотал Пересвет.

– Утёк пленник твой, – будто невпопад, ответил Ослябя. – Отпустил я его. Надоел, собака. С утра его вкруг стен ваших гонял, не мог поймать. Озлился, устал. Думал: настигну – выпотрошу. А он, тварь, на стену взлез, словно дятел по древесному стволу. А стены-то у вас хороши: гладкие, ровные и как только сумел?

– Говори, говори… – усмехнулся Пересвет, поглядывая наверх, на стену. Где-то там Никитка-дружок? Почему молчит?

– Ну что ж поделать! Раз тебя мне Господь послал, выбирать не приходится. Молись, потрох.

– Погоди…

– Молись, а то я подмёрз, и жрать охота приспела.

– Андрюха…

– Ты родственник мой, потому не стану тебя потрошить. Голову снесу и до своей дружины побегу. Молись. Некогда мне.

Пересвет послушно принялся бормотать слова «Отче наш». Где-то ухнула совушка. Один раз, другой, третий. Теперь Пересвет увидел Никитку. Тот уж миновал выступ стены, крался, пластался, приуготовив длинный обоюдоострый тесак.

– Становись на колени, – приказал Ослябя.

– Ты клинок-то зачем заранее занес, а? Дрына тяжела, руки устанут. Как сечь меня станешь, усталыми-то руками?

– Не учи меня, потрох. Опускай харю долу и молись. Молись!

Никитка взял разбег, прыгнул, взлетел подобно коршуну, рубанул тесаком по Ослябетеву плащу. Металл заскрежетал о металл. Пола плаща опала на снег, подобно отжившему древесному листу. А тесак так и остался на боку Осляби висеть, кольчужными кольцами зажёванный. Ослябя крутанулся, Никита присел. Лезвие Дрыны звонко свистнуло над его бедовой головой, снесло напрочь хорошую, отделанную соболиным мехом шапочку. Пересвет завалился на бок, перекатился веретеном, ухватил родича за ноги, дернул вполсилы. Ослябя, гремя кольчугой, повалился в снег. Шелом сорвался с его головы, Дрына с глухим звоном отлетела в сторону. Пока Никита по снегу полз, силясь Дрыной завладеть, Сашка уж сидел верхом на родиче, крепко прижимая его руки к бокам своими коленями.

– Эй, Андрюха, не верти башкой, – приговаривал Пересвет ласково. – Дай в глазоньки родные насмотреться, дай скорби с личика твоего кровушкой смыть.

Его кулак не один раз опускался на Ослябин лик, но всё как-то неловко. Уж больно силен оказался противник, всё норовил коленями в спину ударить, боднуть, укусить и в конце концов вцепился-таки в Сашкин кулак зубами.

– У-у-у-у-у, зубы волчачьи! – взревел Пересвет.

Никита бегал вокруг них, примеряясь ударить.

– Отойди, детина! Это родственник мой! В семейное дело не путайся!

Внезапно из снежного мрака выскочил дьявол. Зубы оскалены, очи огнем неземным пылают. Никитку сшиб с ног, и тот, истошно вопя, под откос, в реку укатился. Дрына бестолковая снова одна-одинешенька в негу оказалась. А Пересвет ума поимел. С дьявольской силой связываться не стал, родича отпустил, вскочил, к Дрыне родимой кинулся. А дьявол кругами скачет, копыта острые высоко вздымает, гривой тёмной, словно знаменем, машет, звенит стременами, рычит утробно, словно и не конь он вовсе, а медведь бродячий. Пока-то Сашка Дрыну выискивал, пока дыханию заполошному требуемую ровность придавал, глядь, а Ослябя уж в седле и несется на своём дьяволе прочь, в темень, вражескими кострами подсвеченную.

– Не тужи, Андрюха! – вопил ему вослед Сашка, захлебываясь хохотом. – Знай и помни: Яшка твой при мне! Жив твой Яшка! На дворе боярина Вельяминова обретается, воинскому искусству обучается. В следующий раз как под Москву придёшь, он тебе рожу кровью умоет, обещаю!

Тут из-за выступа стены набежала ребятня. Кто с факелом, кто с секирой, кто с чем, а Тимошка Подкова с палицей огромной.

– Где лихоимец?! Где злодей?! – кричат, мечутся, десницами непорожними потряхивают.

– Утек! – счастливо улыбаясь, ответил им Пересвет.

А тут из овражка, из речного русла и Никитка лезет, морду потную рукавом утирает, лепечет жалобно:

– Вот досада, дядя! Вот обида! Упустили литовского боярина! Облажались! Вдвоем с одним не сладили.

– Как тут сладишь, коль ты безоружным явился? – буркнул Пересвет.

– Я – безоружным? А тесак?

– Вот тебе моё слово отеческое, детина: такого бойца, как мой брательник Ослябя, тесаком не одолеть. Попомни это, и проживёшь долго.

* * *

Он застал митрополита за чтением. Одинокая свеча выхватывала из сумрака опочивальни заостренную бороду, внимательные глаза. Алексий почтительно прикасался к испещренным буквами листам тонкими, белыми, почти что призрачными перстами, бесшумно переворачивал страницы, скользил внимательным взглядам по строчкам, вздыхал, хмурился.

Владыка показался Сашке усталым и печальным. С чего бы? Ведь вчера литовский князь прислал к воротам Московского кремля послов с громогласно-торжественным предложением вечного мира. А ответ Ольгерд получил обидный, но вполне внятный: перемирие до Петрова дня, на полгода и не более.

И условие это литвинами было принято. И снялись они, и по снегам глубоким к домам потопали. Тихо ушли. Получили строгое наказание: ничего не брать. Ушли с опасливой оглядкой – и на Перемышль, и на Волоколамск, и на Можайск. Там стояли, ожидая часа схватки, готовые к сражению рати.

Пересвет приблизился, стараясь не стучать сапогами. Но старые половицы оглушительно скрипели под его тяжёлой ногою. Алексий поднял голову.

– Где пропадал, Александр? Зачем смурной? Не ранен? – спросил Алексий.

– Цел я, владыка, – отвечал Пересвет, склоняя голову.