Это было на фронте - Николай Васильевич Второв

Сибири теперь строят заводы, — задумчиво проговорил Костромин. — Там выполняют срочные заказы для фронта. И люди там, видимо, едят и спят меньше нашего…

Костромин помедлил, спросил неуверенно:

— Юлия Андреевна… Могу я вам сказать откровенно?

— Да?

— Так вот. — Он встретил ее ожидающий внимательный взгляд. Проговорил решительно: — Вам не следовало уходить из медсанбата. Ну, что тут за работа, в санчасти? А там… Вы могли бы, видимо, стать хирургом. Вот мое мнение.

— Спасибо за откровенность.

Она вздохнула, встала с лавки.

— Разрешите идти, товарищ капитан?

— Да, пожалуйста.

Когда она, опустив плечи, пошла к двери, Костромин подумал о том, что, может быть, лучше было бы высказать свое мнение в другой раз.

Через несколько минут Костромин прошел мимо дневального, сидевшего на крыше землянки. Вечер был темный, тихий. С запада надвигалась туча. Ветра еще не было, но уже тянуло влагой и запахом свежих огурцов. Из темноты, от орудий, доносилось позвякивание котелков, приглушенные голоса солдат.

Костромин пошел в караульное помещение.

16

После гибели молодого снайпера Шестаков сходил в штаб дивизии и попросил помощи. Он живо, с подробностями, рассказал о пиратстве вражеских стрелков. Однако, как и предупреждал Костромин, начальник штаба не расщедрился. Что? Немецкие стрелки метко бьют, а ваши артиллеристы — мазилы? Винтовки с оптикой нужны — выпишем. А стрелять, будьте ласковы, сами учитесь. Однако после того как Шестаков напомнил, что дивизион-то создан недавно, что кадровых солдат мало и что даже орудийные расчеты все еще укомплектованы не полностью, начальник штаба заметно смягчился. Он сделал пометку в своей записной книжке, обещал что-нибудь придумать. Денька так через три-четыре.

В тот же день Шестаков побывал и в пехотных полках. И тоже ничего. Замполит командира соседнего полка сказал, правда, по секрету, что ожидают целое снайперское подразделение. Вот тогда — пожалуйста.

А на наблюдательных пунктах работать по-прежнему было трудно. В перископ какая же видимость. Да и перископ чуть что — вдребезги! Командиры батарей ругались. А Костромин и подавно. Посиди-ка целый день в окопе, головы не высовывая. Взвоешь.

Однажды под вечер, раньше обычного, Костромин вернулся с наблюдательного совсем расстроенный. Он даже не удивился, что Шестаков сидел в его землянке у стола. Поздоровался с замполитом только тогда, когда поставил в угол свой автомат и кинул на топчан плащ-палатку, свернутую комом. Костромин был в одной гимнастерке и почему-то без фуражки. Он сел на топчан, ладонью вытер пот со лба, пригладил волосы.

— Фу-у, жарко! — И заговорил с какой-то взвинченной веселостью: — Ну, сволочи! Чего доброго, до наступления не доживешь.

— Что случилось? — встревожился Шестаков.

Костромин развернул плащ-палатку, достал свою фуражку, бросил ее на стол. Стоял, заложив руки за спину.

— Оцените работу, Алексей Иванович!

Шестаков разглядывал фуражку. Не новая, сшита, видно, по заказу — козырек больше обычного. И козырек этот едва держался — чем-то наискось подрезан. Шестаков догадался — пулей.

— Да-а, — протянул он. Поводив пальцем по краю козырька с чуть приметными зазубринами, взглянул на Костромина, спросил с укором:

— Почему ж это, Сергей Александрович, вы каску не надеваете?

— Ха! Ну, надену каску. Бинокль к глазам приставлю, а снайпер по стеклам и врежет. Фуражечка незаметней. Видите на козырьке зарубины? Ими я, как биноклем, углы определяю.

Костромин шагнул к двери, обратно. Плюхнулся на топчан. Закурил. Пустив к потолку кольцо дыма, заговорил спокойно:

— Ладно, черт с ними! Фуражку жалко… А пехотинцам — спасибо. Понимаете, в полдень это было. Со стороны немцев — щелк, щелк. А наши им в ответ тоже два выстрела. Потом еще два. Громов говорил, даже дымки в перископ видел. Пехотинцы окопались в каких-нибудь пятистах метрах правее нашего НП, впереди. Кусты там. Молодцы!

— Вот что, Сергей Александрович. Я ведь вас поджидал, чтоб сказать… Как раз об этом.

— О чем? — не понял Костромин.

— О стрелках. Это не пехотинцы. Это наши снайперы там.

— Какие? Из дивизии прислали?

— Нет. Там двое. Володя, тот, у кого напарник погиб. И Беловодская.

— Что? Без разрешения?!

— Я им разрешил, — тихо сказал Шестаков. — Понимаете…

— Ни черта не понимаю! — Костромин вскочил, швырнул папиросу к порогу. Ладонью провел ото лба к затылку. Ему не хватало слов. — Да вы… знаете вы, что это такое? Она врач. Она из санбата прислана, а вы ее… Чертовщина! Кто отвечать будет?

— Я буду, — сказал Шестаков, стараясь перехватить взгляд командира дивизиона. Но это не удалось.

Серые глаза Костромина сузились, ничего не видели, в них подрагивали злые точки. Он крикнул:

— К черту! Я командир. Мне отвечать за все! И за вас…

И умолк. Сел на топчан. Губы сжаты, желваки перекатывались на скулах.

— Я должен объяснить вам, Сергей Александрович, почему я так поступил, — глуховато, убеждающе сказал Шестаков. — Недоразумения, обиды бывают часто от взаимного непонимания. Нам так нельзя. И ответственность делить не стоит. Начальник штаба дивизии сказал ведь мне, что стрелков в своих подразделениях надо искать. Вот. Пока двое. Но я с батарейцами поговорил — восемь охотников вызвалось. Уверяют, хорошо стрелять могут. А Юлия Андреевна их подучит.

— Это не ее дело. Она врач.

— Она и будет врачом. И ведь я ее не посылал. Я разрешил только. Она и Володя, у которого напарник погиб, пришли ко мне позавчера. Просили. Юлия Андреевна из студенческой зачетной книжки бумажку вынула — справку об окончании снайперских курсов. Отлично кончила. В армию-то ее не как врача мобилизовали, она добровольно пошла. После курсов она в снайперском подразделении шесть месяцев провоевала. Потом только медицинское звание присвоили.

— Говорила она мне что-то об этом, — проворчал Костромин. Он пристально разглядывал своего заместителя, боком, сутуловато сидевшего у стола. И все старался понять, как этот пожилой, мягкий по характеру человек мог решиться на то, что он, командир дивизиона, считал невозможным. Как он мог послать на рискованное дело единственную женщину в дивизионе, о которой он заботился, о которой и говорил-то всегда с почти отцовской нежностью?

Шестаков, видимо, понял этот пристальный взгляд. Его усталое некрупное лицо будто постарело. Но в черных, с коричневатым отливом глазах под припухшими веками напряженно билась мысль. Он заговорил со сдержанным, едва заметным волнением:

— Я верю в людей, Сергей Александрович. Нет, не вообще. А когда узнаю человека. Крючков, например. Ему надо помочь встать на ноги, во весь рост. И Юлия Андреевна. Ее опалила война. Отца убил гитлеровец. Мать умерла в лесу, когда бежали от немцев… Она никак не может забыть, что была снайпером. Любимая медицина стала нелюбимой. Так пусть она побудет тем, кем хочет быть, если случай представился. Она отдохнет от