Салюты на той стороне - Александра Шалашова

а она так навсегда и останется. Или чирнильная ручка потечет. Но тетенька в милиции добрая оказалась дала спициальный листочек потренироваться или тся? поэтому подпись вышла с красивым хвостиком колиграфическая нет калиграфическая каллиграфическая черт возьми никогда не мог запомнить, вообще не понимаю смысла дурацкиих словарных слов: ведь если они словарные, то на хрена их тогда и запоминать, можно всегда посмотреть в словаре как правильно: апеляция или апелляция акамадация акомодация аккомодация и сам не знаю, почему вспомнил именно эти слова.

Что такое оккомодация? Тьфу ты, черт, ведь решил уже, а один черт в голове горит.

Да, вспомнил почему. Потому что мама говорила – мол, пойду быть воспиталем детишек с проблемами со зрением, а что такое аккомодация, если не зрение? Это когда ты смотришь – и видишь то, на что смотришь. Дурацкие мои мысли, не хочу их думать дальше.

Вот не думаю а трава идет.

Но я читал что-то такое, что если человек покинул часть под действием сложных жизненных обстоятельств, то он не пойдет под суд что если ему например нужно к заболевшему отцу, матери или сестре, то его не будут преследовать, то есть не приговорят к лишению свободы сроком до семи лет (господи как же страшно я же не смогу, мне же и в школе противно от всего этого было).

И разве у меня не Обстоятельства?

Вот и берег Сухоны, а санаторий должен быть рядом.

Двухэтажное здание с голубой крышей – сложно проглядеть, но я все равно боюсь зайти не туда, поэтому преприсматриваюсь тщательно: да, вроде оно. Она так описывала большие окна, бетонная лестницы и пандус заржавевший, голубая крыша, тополя во дворе.

Надо было переодеться в гражданское, но не смог найти – наше-то сразу куда-то забрали, выдали хэбэ, так вот в нем и пошел, чтобы любой встречный патруль остановил, но только там страшно было, в Городе, а когда по развалинам моста перешел на эту сторону, то ничего, успокоился.

Только в хэбэ все равно неудобно, что-то режет под мышками не дает поднять руки высоко а сапоги натерли косточки на ногах, что у меня всегда выпирали слишком сильно.

Из-за этих-то косточек меня почти завернули – не из-за них, хорошо, но маме бы я сказал, что из-за них: слава богу не пришлось глаза закрыли. А не взяли бы из-за сердца. Это у тебя наследсственая наследственая наследственная аритмия, сказали, оритмия, сказали, неужели не знаешь? Ну я что-то такое подозревал, да, потому что иногда бывает такое пытаешься заснуть, вдруг сердце куда-то проваливается и нужно кашлять-кашлять тогда выравниваешься и засыпаешь. Но только никогда не думал, что наследственное, потому что мама, кажется, никогда не жаловалась.

Не говорила.

Может, что-то в самой и было.

Я не знаю.

Но все-таки взяли, оставили, велели сходить в парикмахерскую и побриться под ноль, я сходил – ох и ушлепком же выглядел, а мать даже не заметила, когда домой заявился. Думал, она с порога скажет – Сенечка, ты что, скинхедом заделался, как она смешно произносит – скин-хее-дом, но она продолжала говорить о ерунде о том что она пожалуй на все лето в санаторий уедет а что хорошо же приглядывать за детками, которые плохо видят, заодно сама немного отдохнет.

Хорошо.

Трава течет быстрее.

Мама две недели назад перестала отвечать на телефон, вообще сообщения не доходили. Их стационарный тоже как чугунный – молчит, даже гудки не идут. А я всех достал – дай написать, дай позвонить, потому как своего телефона у меня пока нет, мама обещала на совершеннолетие купить.

Неделю звонил, неделю думал, а когда понял, что ни о чем другом не могу больше, сказал одному пацану из моего отделения, что отлучусь что отлучусь ненадолго и это ничего не значит не значит что дезертировал, а только проверю маму и вернусь.

Я конечно знаю, что тот берег не бомбили, но они могли попытаться проехать по мосту или еще какую-то глупость, поэтому будет лучше, если я сбегаю, сплаваю, ну, по ситуации.

Сплавать не вышло бы, конечно. Сразу увидят, а может и сразу Сердце, раз оно такое дурацкое у меня. А вот в темноте, перед рассветом, по обломкам моста пробраться можно попробовать. И попробовал, и перешел, только вот ногу повредил, оступился по глупому, а там прут ржавый торчащий – штанина пропиталась кровью, но кажется ткань присохла и закрыла рану потому что кровотечение быстро прекратилась. Потом посмотрю, расковыряю – или к фельдшеру схожу, когда вернусь. Все еще думаю, что никто не заметил. Оружие я Павлику оставил, он же на перекличке за меня крикнет. Может и ничего.

Матери не стал говорить, что вызвался сам – сказал, что не получал повестку, но ведь это и правда: я под осенний призыв должен был подпасть, не сейчас, какая повестка. Но только то, что я сам приду в военкомат и скажу – я здесь, я готов, а они такие: вот тогда-то на медкомиссию приходите. На медкомиссии чуть не зарубили, но я такой – когда они в Город войдут, то все равно же придется идти и получать автомат под расписку, так пусть сейчас, когда есть кому научить, как с этим автоматом обращаться. Врачиха пожала плечами, написала что-то в личном деле. Она тоже добрая почти такая же, как женщина в паспортном столе, потому что я попросил еще маме не говорить если что а она мне ты что дурачок конечно нескажем.

Не то что бы это что-то секретное, а просто я взрослый.

Помню, как песню такую слушал:

Всего два выхода для честных ребят:

схватить автоматы, убивать всех подряд –

или покончить с собой

с собой с собой с собой

Ну так вот я никогда не понимал, почему это – всех подряд, если знаем, если нам рассказали, кого следует убивать? Тех, кто пришел в Город. Я правда еще ни раз разу не видел их, но были в части и те пацаны, кто видел – ух и страшные, говорят. Рожи белые, без солнца, все в шрамах, будто обожженные давно, а потом корочка слезла, оставила только уродство, а говорят, что можно было как-то восстановить, закрасить, только они делать не стали, решили остаться уродами. Не для того ли, чтобы нас сильнее испугать? Но я точно знаю, что не испугаюсь, а когда вернусь в часть с хорошими новостями о маме, то точно ничего бояться не буду.

Глупо думаю, что и у меня на ноге будет такое белое, будто чем-то заразился от них.

Вот и калитка.

Из осторожности не в нее иду, обхожу здание – и протискиваюсь между прутьями забора, больно задеваю ногу – брр, зараза, все-таки не двенадцать лет, когда мог куда угодно забраться, застреваю. Никогда не думал про тело, а оно стало больше меня.

И я не знаю, куда идти, остается только кричать под окнами – мама, мама! Алевтина Петровна! Но только это жалко, когда такой взрослый мужик кричит мама. Еще дети увидят, фу.

Так стою и смотрю просто на Санаторий, за ним блестит река, за ней сгоревшая деревня – и маму жалко за то, что, увидев дымы, наверняка подумала обо мне. А я был далеко.

Подбираю камень, размахиваюсь, чтобы запустить в окно, – там, на втором этаже, где белая занавеска, наверняка мама – или кто-то, кто скажет.

Заругают, что камнями кидаюсь, но все равно.

Лишь бы только Павлик до конца выдержал, не сдал, хотя он не из тех…

Чувствую, как в спину упирается острое.

И Кто-то тяжело дышит, вот так: х-фы, х-фы.

Патруль.

Откуда здесь?

Сейчас скажут: назовите вашу фамилию и номер части.

Сейчас скажут.

Лучше бы сидел и не высовывался, а потом бы позвали Стрелять, а мама теперь и не узнает, что я приходил.

– Бросай камень, – вдруг говорит звонкий голос, высокий и звонкий голос.

Девушка? Нет, паренек.

– Это у меня топор, – продолжает голос, – он острый и тяжелый. Бросай камень.

Я бросаю, но не боюсь мальчишки, оборачиваюсь.

Пацан на пару лет младше меня, высокий, рыхловатый, веснушчатый.

– Эй!

– Да я ничего.

В руках и вправду топор.

– Это ты солдат, да? – Он любопытно и настороженно смотрит на мою одежду, протягивает руку и трогает нашивку на плече, потом ткань летней форменной куртки.

– Это я солдат. Не трогай, а то получишь по рукам.

– Это у меня топор.