Спасти СССР. Манифестация - Николай Феоктистов

Я покосился на нее с удивлением.

– Тут так получается… – Я покусал, раздумывая, губу. – Иногда недомолвить – значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.

Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась, скрестив ноги, сложила руки на коленях и негромко заговорила:

– Я не знаю, что тебе делать завтра. Но. – Она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации. – Если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.

– Уф… – вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило. – Спасибо. Правда. Наверное, – я прищурился в потолок, – я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.

– И не мучайся тогда. – Она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: – Дюша…

– Что? – повернул я голову.

Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:

– А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?

– Ох… – Я невольно улыбнулся. – Вообще-то духами не мажутся, их носят. Да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе этого хочется, их носила.

– Хорошо, – согласилась она довольным тоном. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая. – Дюш… – донеслось потом чуть слышно.

– А?

– А какая еще точка?

– Точка?

– Запястья, за ушами, ямка… А еще?

Я помолчал, давясь ухмылкой.

– Дю-уш? – проявила Мелкая настойчивость.

– Гхм… Ну, примерно на ладонь ниже пупка.

До меня донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.

Среда 8 марта 1978 года, день

Ленинград, Измайловский проспект

– Ты куда это собрался? – вполголоса шипела мне в спину мама.

– На свидание, – ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.

– А… А Томочка? – Моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.

– Так я с ней и иду, – изобразил я живое недоумение.

– Да нет же! Не та! Вот эта! – Мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.

– А с ней у нас товарищеские отношения. – Я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за «Шипром».

– Боже, какой ты еще у меня дурачок! – запричитало, закатывая глаза к потолку, мамино отражение.

За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый – он был лишен на сегодня права голоса.

– Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта! – Мама решила надавить мне на совесть. – Бедную несчастную девочку!

Во мне начала подниматься волна глухого раздражения – отчасти потому, что упрек был справедлив. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась и оттуда решительно шагнула Мелкая.

Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно оглядела с головы до ног и поправила ворот водолазки:

– Кривовато села.

Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.

Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:

– У тебя когда день рождения-то?

Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:

– В один с тобою день.

Моя рука дернулась к затылку.

– Тц… – перехватила ее Мелкая, – ты же лаком пользовался. Не трогай.

– Спасибо, – сказал я серьезно.

– Ой, дурачок… – тихо-тихо простонала на заднем плане мама.

Я шагнул вперед и коротко коснулся лба девушки губами.

– Спасибо, – повторил и пошел на выход.

По лестнице я спускался морщась: мой поступок, совершенный по наитию, перерастал теперь во что-то большее, чем виделось еще вчера.

«Но какова! – покачал я головой. – Нет, обещаю: этим летом, что бы ни случилось, день рождения мы отметим вместе, и за мной – праздник».

Лениво хлопнула за моей спиной щелястая дверь. Я остановился оглядываясь. Во дворе было тихо и безлюдно. Просевшие сугробы грелись на солнце. Яркий свет и утренняя свежесть кружили мне голову.

«Весна! – Я запрокинул лицо к небу, что распахнулось этим утром над крышами, и зажмурился. – Лучшее время для безумств! И я к ним готов!»

Да, я вновь очутился в той поре, когда смутный еще зов души и уже пробудившееся влечение даруют человеку пронзительный шанс прильнуть к божественному идеалу, пусть всего лишь в форме неясного предчувствия, которому позже почти наверняка суждено быть обманутым.

Стоило мне оказаться рядом с моей Томой, и мир вокруг начинал плыть. Достаточно было одного встречного взгляда любимых глаз, и я с восторгом падал в открывающуюся пропасть.

В том сладком полете первым приходило понимание. Любой жест моей девушки вдруг наполнялся хрупким движением духа, и я проникал в сокровенное его значение так же легко и естественно, как дышал. В зелени ее глаз проступала многослойная, видимая лишь мне, глубина и жизнь, где мешались огонь и зола.

То понимание дарило прощение. Я прощал легко и радостно, по сто раз на дню, поэтому были у нас и маленькие вспышки хулиганства, и капризы, и смех фонтанчиком из горла, и сладким шепотком – милая чепуха на ушко. А потом, позже – соприкосновения запахами и бережно накопленная нежность.

Да, мне было что терять.

Поэтому в тот день я о Мелкой промолчал.

Четверг 9 марта 1978 года

Ленинград, Красноармейская улица

Наверное, я должен был это предвидеть, быть взрослее и расчетливей. Да что там – мудрее! Сейчас, задним умом, я все это понимал. Первые свои духи могут многое в девушках перевернуть и перепахать – это вам не тайком отлитые капельки из заветного мамкиного флакончика. Все так. Но весна продолжала неустанно вибрировать во мне, и сожалений о содеянном я не испытывал. Скорее – напротив, пусть это и было опрометчиво.

Я замирал, чуть дыша, когда, лукаво улыбаясь мне о вчерашнем, проходила мимо Тома. Мягко колыхался воздух, и меня обдавало нежным и томным цветочным ароматом. Моя девушка была закутана в него, как в мягкую белую вуаль; был там и ландыш, и ирис, и еще что-то, а на самом донышке чуть звенела аристократическая горчинка.