Чай со слониками - Вячеслав Харченко

Все-таки без табака Стас очень мучился.

Оксана в это время разливала коричневую жидкость по объемным чашкам, скорее чайным, чем кофейным. Вдруг она остановилась и прислушалась к их разговору, произнесла:

– Вы знаете Зою Каренникову?

– А вы?

– Она мой пиар-менеджер, я вместе с ней на филфаке училась.

– Нет, мы ее скорее знаем как поэта.

– Она замечательный пиар-менеджер, самый лучший, – Оксана закатила глаза и на мгновение забыла, что наливает кофе в чашки, но потом вдруг опомнилась, проснулась, долила остатки и подала одну чашку Стасику, а вторую Оле.

– А как же вы в манекенщицы попали?

– У-у-у, так, случается.

– Жалеете?

– Конечно, Толстой, Достоевский, Бабель, как это прекрасно! – Оксана от разговора порозовела.

Тут на кухню вошел шестидесятилетний, немного постаревший, но все еще крепкий и даже моложавый мужчина в бриджах до колен, в футболке Queen с Меркьюри и во вьетнамских резиновых тапках.

Он аккуратно уселся рядом с Олей и попросил Оксану налить ему кофе и не забыть о двух бутербродах с брауншвейгской колбасой. Он не прерывал беседу Оли, Стасика и Оксаны, и по выражению на его лице было видно, какое удовольствие доставляет ему слушать разговор.

Когда спор зашел о Пятигорском, он вдруг вмешался:

– А я вот «Историю одного переулка» не читал.

– Своеобразное чтиво, – заметил Стасик, поглядывая на часы: грузчики должны были приехать с минуты на минуту.

– Когда я учился на Высших литературных курсах в Литинституте, он в самиздате ходил, хотел прочесть, но не смог, а когда уже все стало доступным, то я пошел в продюсеры, – человек в бриджах подул на кофе и медленно и осторожно набрал полный рот ароматного напитка.

– Что вы читаете? – спросил папа у Оли.

– Садулаева, «Шалинский рейд».

– Что-то новенькое?

– Да, прозаик в «Знамени».

В домофон позвонили, Оксана сняла трубку и нажала на круглую массивную кнопку. Через пять минут в квартиру вошли два шустрых паренька, которые стали быстро и нахально осматриваться, прицениваясь, сколько можно содрать с хозяев.

– Где объект? – спросил грузчик в кедах.

– У нас субъект, – пошутил второй, в толстовке Gap.

Оксана и папа повели грузчиков к шкафу, они немного осмотрелись, а потом первый, в кедах, дернул шкаф от себя, и мощная квадратная ножка наехала на ботинок того, что в толстовке.

– Что за потебня?! – закричал тот.

– Вы что, с филфака? – охнула Оля.

– Нет, с Лита, со второго курса, – ответили они хором и потащили шкаф к лифту. В лифт шкаф с первого раза не влез, его впихнули с большим трудом, но не смогли изнутри нажать кнопку. Тогда второй, в толстовке, спустился вниз и вызвал лифт на первый этаж. За ним попрыгала к машине Оля.

– Ну, если вам нужен фильтр водяной, то обращайтесь! – Стасик долго тряс руку Ивана Федоровича, вышедшего на лестничную клетку поглазеть на возню.

– Ну, если, там, вам раскрутка нужна за деньги, то звоните, – улыбался в ответ Иван Федорович. – Гудбай, майн либен шифоньер! – воскликнул он вслед Оле.

– Зайка, иди домой, простудишься, – кричала из дверного проема Оксана.

Он пришел на работу и сразу мне понравился. Мы немного поговорили о Бродском и Дерриде, а после разговора он, тридцатипятилетний, разведенный, имевший двоих детей-дошкольников, взял гитару и запел: «Зеленый поезд виляет задом», кажется, Игоря Ланцберга. Владимир Петрович, Владимир, Володя, так мы его называли. Коренастый, рыжебородый, скуластый, с серыми ясными глазами, с военной выправкой, в прекрасном, хорошо подогнанном коричневом костюме-тройке, так нехарактерном для нас, разгильдяев, разгуливающих в синих жеваных джинсах и футболках с надписями «Горбачев» и «Perestroyka».

В нашей большой компании трудились выпускники (всем было лет по двадцать – двадцать пять) самых лучших вузов страны: МГУ, МИФИ, Физтех, МГИМО, Мориса Тореза, ФинЭк, МЭИ. Зачем нас собрали в этом помпезном, гнетущем, пугающем и пустынном концерне, мы тогда не знали. Делать было абсолютно нечего, зарплаты больше походили на нищенские пенсии, и от безделья каждый занимался чем его душе угодно.

Ведущий специалист отдела ценных бумаг Василий сидел за компьютером и рубился в игру «Цивилизация», Юленька Абашева вязала прекрасные яркие оранжевые шарфы крупным, модным в то время узлом, Иннокентий читал газеты. Садился в красное кожаное кресло и, не включая системника, листал «Коммерсантъ» и «Аргументы и факты».

Мы интересовались тем, что никогда нам не понадобится в жизни (живопись, архитектура, поэзия, музыка, кинематограф), вместо того чтобы прилежно обсуждать экономические проблемы, вникать в детали деятельности концерна и заботиться о процветании его хозяев.

От владельцев вместо повышения заработной платы нам выдавались водочные пайки раз в две недели – по пять бутылок различных производителей с необъятных просторов Советского Союза. Мы, не испытывая недостатка в алкоголе, прямо на рабочем месте выпивали и вели неторопливые беседы, находясь в состоянии вечного подпития. Наши языки развязывались, а Володя к тому же закончил психфак МГУ и любил задавать нам странные вопросы и проводить психологическое тестирование. Все это походило на интересную, возбуждающую и откровенную игру. Мы, атеисты и безбожники, бывшие комсомольцы, пионеры и октябрята, легко отдавали себя в руки новомодной малопонятной науке, желая узнать побольше о себе и ничего не страшась.

Рабочий процесс сопровождался философскими беседами и теологическими спорами, благо религия входила в моду, но политика и наука занимали нас больше.

В тот день я выпил неожиданно много, зачем я это сделал, не знаю, просто захотелось выпить, к тому же Анатолий принес английский можжевеловый джин с тоником. Газированный напиток ударил в голову. У меня из кармана выпала синяя шариковая ручка, и я наклонился за ней к серому заляпанному ковролину, но потерял сознание и с хрустом переломил нос об пол. Натекла огромная лужа клюквенной крови. Мое сердце остановилось. Я мысленно увидел перед собой яркие ускоряющиеся флешбэки (всю свою короткую жизнь): как родился в кубанском маленьком роддоме в жаркий июльский день, как в детском саду в три года поцеловал белокурую Настю, как умирает овчарка Альфа, долго, мучительно, от хваткого рака, как отец порет меня широким армейским ремнем за первую двойку, как тонет мой единственный друг Юрка, как я поступил в университет на мехмат, бегу по Ломоносовскому проспекту и ору: «Это я-я-я-а-а-а зачислен в универ», как стою на коленях, блюю в общаге в белый, забрызганный мочой и нечистотами унитаз.

Потом сознание выплыло из меня и воспарило к потолку. Я увидел, что все сотрудники нашего отдела в лихорадочном безумии суетятся вокруг меня, и лишь один Владимир Петрович спокойно и уверенно делает мне искусственное дыхание, со всей силы нажимая на грудную клетку. Эйфория и покой объяли меня, эйфория и покой. Радость и блаженство.