Остров в глубинах моря - Исабель Альенде

Просперу Камбрею не удалось распространить свои террористические правила и нормы на домашнюю прислугу, и причиной тому была незримая граница, что пролегла между небольшой территорией Тете и остальной плантацией. Ее часть плантации жила по законам школы, его — по законам тюрьмы. В доме существовал набор точно расписанных занятий, закрепленных за каждым рабом, и все выполнялось быстро и спокойно. В тростниках люди двигались рядами, под всегда готовым к удару хлыстом командора, повиновались беспрекословно и пребывали в постоянной тревоге, потому что за любую небрежность платить приходилось кровью. Камбрей занимался дисциплиной лично. Вальморен руку на рабов не поднимал, считал это для себя унизительным, но на наказаниях присутствовал, чтобы показать, у кого здесь власть, да и присмотреть за главным надсмотрщиком — не хватил бы через край. На людях Вальморен никогда не делал Камбрею замечаний, но присутствие хозяина возле столба наказаний обязывало его к соблюдению меры. Дом и поле представляли собой разные миры, но у Тете и главного надсмотрщика не было недостатка в возможностях столкнуться нос к носу, и тогда воздух мгновенно насыщался грозовой энергией. Камбрей искал с ней встречи, возбужденный очевидным презрением девушки, а она его избегала, встревоженная его неприкрытой похотливостью. «Если Камбрей будет слишком много себе позволять по отношению к тебе, я желаю знать об этом немедленно, поняла?» — не раз предупреждал ее Вальморен, но она не воспользовалась этим ни разу: провоцировать ярость главного надсмотрщика было ей невыгодно.

По приказу хозяина, который не желал, чтобы его сын учился болтать по-негритянски, в доме Тете всегда использована французский. С другими людьми на плантации она объяснялась на креольском, а с Эухенией — на испанском, который у хозяйки постепенно сокращался, пока не свелся к нескольким необходимым словам. Больная была погружена в такую стойкую меланхолию и такую полную атрофию всех чувств, что, если бы Тете ее не кормила и не мыла, она умерла бы с голоду, грязная как свинья; если бы не принуждала ее изменить положение, то у нее слиплись бы кости; если бы не заводила с ней разговоры, хозяйка бы онемела. Приступов панического ужаса Эухения уже не испытывала, а проводила все дни полусонная, сидя в кресле с упертым в одну точку взглядом, как большая кукла. Она пока еще могла читать молитвы, перебирая четки, которые всегда носила в кожаном кошельке на шее, но значений слов уже не понимала. «Когда я умру, мои четки останутся тебе, и ты никому их не отдавай, их благословил сам Папа», — говорила она Тете. В редкие минуты ясности своего сознания она молила Бога забрать ее. По словам тетушки Розы, ti-bon-ange[10] Эухении увяз в этом мире и, чтобы освободить его, требовался специальный ритуал, — ничего болезненного и сложного, но Тете не могла решиться на такое необратимое решение проблемы. Она бы очень хотела помочь своей несчастной хозяйке, но ответственность за ее смерть легла бы на ее душу слишком тяжелым бременем, даже если и разделить его с тетушкой Розой. Может, ti-bon-ange доньи Эухении должен был еще что-то сделать в ее теле, и следовало дать ему время это сделать и освободиться самому.

Тулуз Вальморен так часто навязывал свои объятия Тете скорее по привычке, чем из любви или похоти, уже без горячки той поры, когда она стала подростком и внезапная страсть к ней все в нем перевернула. Только безумием Эухении можно было объяснить, что она ничего не замечала из того, что происходило прямо у нее на глазах. «Госпожа догадывается, но что она может сделать? Запретить она не может», — высказалась по этому поводу тетушка Роза — единственный человек, которому Тете решилась довериться, когда забеременела. Она боялась реакции хозяйки, когда беременность станет заметна, но, прежде чем это случилось, Вальморен отвез свою жену на Кубу, где с удовольствием оставил бы ее навсегда, если бы монахини взяли на себя обязанность за ней ухаживать. К тому времени, когда он привез ее обратно на плантацию, новорожденный Тете уже исчез, а Эухения ни разу не спросила, отчего из глаз ее рабыни крупными алмазами сыплются слезы. Чувственность Вальморена была ненасытной, а в постели — торопливой. Он насыщался, не тратя времени на преамбулы. Любовные игры казались ему таким же бесполезным ритуалом, как и ритуал ужина с непременными атрибутами в виде длинной скатерти и серебряных канделябров, который прежде навязывала ему Эухения.

Для Тете это была еще одна работа, которую она выполняла всего за несколько минут, за исключением тех случаев, когда в хозяина вселялся дьявол, чего она всегда ожидала со страхом и содроганием. Однако, к счастью, с Вальмореном такое бывало не слишком часто. Она благодарила свою судьбу: например, Лакруа, хозяин соседней с Сен-Лазаром плантации, держал в бараке целый сераль прикованных цепями девочек для удовлетворения фантазий, в реализации которых также принимали участие его гости и несколько негров, которых он называл «мои жеребцы». Вальморен побывал раз на одной из этих жестоких вечеринок и был так глубоко потрясен, что больше там не появлялся. Он не был слишком щепетильным человеком, но полагал, что за смертные грехи рано или поздно приходится расплачиваться, и не хотел бы оказаться возле Лакруа, когда тому придется платить по своим счетам. Это был его друг, их связывали общие интересы — от разведения скота до одалживания рабов в период уборки тростника. Он бывал у Лакруа на праздниках, на родео, на боях животных, но больше никогда не желал входить в этот барак. Лакруа полностью ему доверял, давал свои деньги под гарантию всего лишь простой расписки, с тем чтобы Вальморен положил их на некий секретный счет на Кубе, подальше от хищных лап жены и родственников. И Вальморену пришлось применять весь свой такт, снова и снова отклоняя приглашения на оргии соседа.

Тете научилась отдаваться с овечьей покорностью и полной пассивностью — тело расслаблено, никакого сопротивления, а ее разум и душа уносятся в это время вдаль; так хозяин кончал быстро и тут же проваливался в мертвецкий сон. И еще она знала, что в союзниках у нее — алкоголь, если точно отмерить дозу. От одной или пары рюмок хозяин возбуждался, с третьей нужно было быть осторожнее, потому что после нее он свирепел, после четвертой его обволакивал туман опьянения, и если она от него тихонько уклонялась, то он засыпал, не тронув ее и пальцем.

Вальморен никогда не задавался вопросом, что во время этих встреч чувствует она, так же как ему и в голову не пришло бы поинтересоваться ощущениями лошади под его седлом. Он привык к ней и очень редко искал других женщин. Иногда он с какой-то смутной тоской просыпался в пустой кровати, где еще оставался еле приметный след теплого тела Тете, и вспоминал о своих уже таких далеких ночах с Виолеттой Буазье или же о любовных приключениях юности во Франции, в которых, казалось, принимал участие не он, а совсем другой мужчина — кто-то, чье воображение пускалось вскачь от одного вида женской лодыжки, и он с новыми силами возрождался для любовных утех. Теперь для него это было невозможно. Тете уже не возбуждала его так, как раньше, но заменить ее другой женщиной даже не приходило ему в голову; с ней ему было удобно, а он был человеком привычки. Иногда на скаку он подхватывал какую-нибудь юную рабыню, но дело не заходило дальше поспешного насилия, доставлявшего меньшее удовольствие, чем прочитанная страница очередной книги. Он списывал угасание желания на малярию, приступ которой чуть не отправил его на тот свет и серьезно ослабил организм. Доктор Пармантье предупреждал его о возможных последствиях злоупотребления алкоголем, столь же пагубных, как и тропическая лихорадка, но ведь он не пил чрезмерно, в этом он был абсолютно уверен, — только необходимое для сглаживания тоски и одиночества — и совершенно не замечал настойчивости Тете, наполнявшей ему рюмку. Раньше, когда он еще частенько наведывался в Ле-Кап, он использовал эти поездки, чтобы порезвиться с модной кокоткой, одной из тех симпатичных курочек, что возбуждали в нем страсть, но оставляли разочарованным. По дороге он предвкушал наслаждения, о которых потом никак не мог вспомнить, отчасти по той причине, что во время таких вылазок по-настоящему напивался. Этим девицам он платил за то же самое, что делал с Тете, — те же грубые объятия, та же торопливость, и в конце концов все шло кое-как, так что после каждой такой встречи он чувствовал себя обманутым. С Виолеттой все было по-другому, но она оставила свою профессию, когда стала жить с Реле. И Вальморен возвращался в Сен-Лазар раньше намеченного, думая о Морисе и горя желанием вернуться к устойчивости и непоколебимости своей рутинной жизни.